Авеню Анри-Мартен, 101 - страница 5

— Как ты думаешь, долго еще протянется эта война? — спросила она. — Кажется, все считают нормальным, что правительство Виши сотрудничает с немцами…

— Нет, Леа, не все! Посмотри вокруг. Ты знаешь, по меньшей мере, десятерых, которые продолжают борьбу…

— Что такое эти десять человек против сотен тысяч, которые каждый день кричат: «Да здравствует Петен»?

— Скоро нас будут сотни, потом тысячи.

— Я уже не верю… Все думают только о том, как бы наесться досыта и никогда больше не знать холода.

— Как ты можешь так говорить! Французы еще не оправились от поражения, но их вера в маршала уже истощается. Даже Файяр как-то сказал мне: «Мадам Камилла, а вам не кажется, что старик заходит слишком далеко?» А ведь Файяр…

— Он хотел вызвать тебя на откровенность. Я его знаю, он себе на уме. Хочет узнать, что ты думаешь, чтобы воспользоваться этим, когда ему понадобится. Для него понятия Работа, Семья, Родина имеют свое значение.

— Для меня тоже, но совсем другое.

— Будь внимательна. Единственная его цель — отобрать у нас Монтийяк. Ради этого он пойдет на все. Кроме того, он уверен, что его сын, Матиас, уехал из-за меня.

— Отчасти он прав, разве не так?

— Неправда! — гневно воскликнула Леа. — Напротив, я старалась его удержать, и не виновата, что он ничего не хотел слышать, что предпочел поехать на работу в Германию и не пожелал остаться в Монтийяке.

— Дорогая, ты преувеличиваешь. Ты же прекрасно знаешь, почему он уехал…

— Нет!

— …Потому что любил тебя.

— Ну и что! Если он любил меня, как ты говоришь, то должен был остаться здесь, чтобы помогать мне и помешать своему отцу нас обкрадывать.

— Он мог бы также присоединиться к генералу де Голлю, но я понимаю, почему он уехал.

— Ты слишком снисходительна.

— Не говори так. Я понимаю его просто потому, что здесь речь идет о любви… Не знаю, что бы сделала я, оказавшись в таких же обстоятельствах, как Матиас или Франсуаза… Наверное, поступила бы так же, как и они.

— Не говори глупости. Ты никогда бы не дошла до того, чтобы забеременеть от немца, как эта дрянь Франсуаза.

— Нельзя так отзываться о своей сестре.

— Она мне больше не сестра! Это из-за нее умер папа.

— Неправда, доктор Бланшар сказал, что у него уже давно болело сердце и что, несмотря на мольбы твоей матери, он все время отказывался лечиться.

— Не хочу ничего знать! Если бы Франсуаза не уехала, он был бы еще жив! — воскликнула Леа, пряча лицо в ладонях. Ее плечи сотрясались от рыданий.

Камилла продолжала нежно обнимать подругу. Неужели Леа до такой степени может не понимать чувства других?

«В этом ее сила, — говорил Лоран. — Она не может видеть ничего, кроме настоящего. Идет вперед и лишь потом задает себе вопросы. И это не отсутствие ума, а избыток жизненной силы».

Леа с трудом сдерживалась, чтобы не затопать ногами, как делала это будучи ребенком. Она обернулась к Камилле.

— Не смотри на меня так. Иди ложись, у тебя ужасный вид.

— Ты права, я устала. Тебе тоже следовало бы поспать. Спокойной ночи.

Камилла прикоснулась губами к ее щеке. Леа осталась равнодушной и не поцеловала ее в ответ. Ничего не сказав, молодая женщина вышла из комнаты.

Сердясь на Камиллу и на саму себя, Леа подбросила в камин виноградную лозу, достала из нижнего ящика книжного шкафа шотландский плед, которым любил накрываться отец, погасила лампу, легла на диван и начала следить за игрой огня в камине. Вскоре мерное подрагивание пламени ее успокоило, и она заснула.

После смерти отца девушка часто проводила ночи в этой комнате, единственном месте, где ее не одолевали призраки умерших родных.

Леа проснулась от холода. «Надо будет перенести сюда перину», — подумала она. Отдернув портьеры, Леа испытала странное ощущение — она словно парила в облаках, настолько густым был туман. Однако сквозь эту пелену пробивался свет. «Будет хорошая погода», — подумала девушка. Она привычно разожгла камин и присела возле него, чтобы немного согреться. Машинально она посчитала, сколько раз пробили часы. Одиннадцать. Одиннадцать!.. Было одиннадцать часов!.. Почему же ее никто не разбудил?

Высокое пламя от лозы, горящей в большом камине, освещало просторное помещение, куда из-за тумана никак не мог пробиться свет. На столе, покрытом голубой клеенкой, стояла ее пустая чашка и лежала сдобная булочка, завернутая в салфетку. Леа с вожделением понюхала хлебный мякиш. «Это испекла Сидони», — подумала она. На краешке плиты стоял старый голубой эмалированный кофейник. Леа налила себе кофе, вернее напиток, отдаленно его напоминающий. К счастью, молоко немного скрашивало его скверный вкус.