Автостопом на север - страница 24

Цыпка сердито кивает.

— И паинькой быть и ласковой — жизнь как у бройлера! Кому, как не тебе, это знать, цыпка ты инкубаторная.

Мимо с воем проносится красный «форд».

— Ты давай соображай: нет у нас, значит, никаких баррикад, и нет ни южноамериканских, ни латиноамериканских джунглей. Так скоростью возьмем. Скорость, она ведь тоже что-то революционное, что бы там твой эремит-архимандрит не говорил насчет бархатного или там шелкового…

Цыпка жует что-то, а может, и зубами скрежещет. Наш Крамс обрадовался бы, услыхав от меня такую речугу. Я ж своими мудрыми словами, как шарами бильярдными, играю. «Друг мой Гуннар, — сказал бы Крамс, — не верю близоруким ушам своим, так ты серьезно аргументируешь!»

Что-то вертится у Цыпки на языке — вижу, сейчас выпалит.

— Давай выпаливай!

— Когда мы хорошо учимся, мы молодцы, а когда мы молодцы, мы укрепляем нашу республику. А это и значит быть революционным.

— Скукота! Какой у тебя средний балл? А, четыре и шесть десятых. Значит, ты на сто процентов революционней Густава…

Нет, Цыпка не соглашается. И не сдается, скажи пожалуйста!

— Все ты неверно говоришь, не может так быть. Карл Маркс никогда на баррикадах не стоял, никто его с саблей не видел. И ты хочешь сказать, что поэтому он не революционер?

Комиссар Мегрэ, как вы выйдете из такого положения?

— За письменным столом он сидел, дни и ночи читал, учился, а дети дома голодали. Нет, Гуннар, не может так быть, как ты говоришь. Ты вот скажи, какая машина самая скорая в мире?

Постой. «Ягуар»? Или «рольс-ройс»? Может, последняя модель «мерседеса»? Чего это она вдруг спрашивает?

— По-твоему получается, что твои автомобильные монополисты лучшие революционеры в мире. Нет, Гуннар, это что-то не так. Ты ж реформист.

Мегрэ, вы попали в западню.

— Да не про монополистов я. Я ж говорю о скорости вообще. Пожалуйста, можешь взять скорость учения: когда ты скорей учишься, тогда ты лучший и более быстрый революционер.

Ловким ходом Мегрэ выскочил из ловушки — теперь в ней Цыпка. Стоит, кусает губы.

Мы спорим еще немного, но спорим не антагонистически. Никто из нас не уступает: я не расстаюсь со скукой и скоростью, а Тереза — с учебой как революционным процессом.

— Кто это поет?

Я показываю наверх. Мне кажется, что там одно облачко самолично чирикает.

— Полевой жаворонок… или лесной жаворонок…

Так наш спор растворяется в птичьем гомоне. Пора! Надо двигать дальше. Чертов мешок еще килограммов десять набрал. А колени — вроде из студня.

Мы с отцом очень любим жареную картошку. К ужасу матери, мы даже на завтрак готовы уплести целую сковороду. А уж лучше студня к ней ничего нет! Как фата-моргана, и сейчас передо мной студень, растекающийся по жареной картошке.

— А ты знаешь, что такое «сидеть на голодном суку»?

Болтать-то Цыпка горазда, а как дело до конкретного чего-нибудь дойдет, она ничего не знает.

Колбасы, которую мы в пивной съели, ненадолго хватило.

Тереза шагает не впереди меня, а рядом. Выковыривает из пакетика кусочки печенья и выдает мне, а я пожираю их, будто я два месяца ничего не ел.

— Ты слышишь? Сверчки.

Вон оно в чем дело — знаменитые сверчки. Мне кажется, что вся трава у меня под ногами поет, жужжит — маленькие такие поющие пилки… А на кого такой сверчок похож?

— Гуннар!

Цыпка вдруг выкрикнула мое имя. Что это опять с ней? Может, ей чего нового в голову пришло, как меня научить учиться по-революционному? Я уже — каюк. Мне надо стараться, чтобы у меня ноги не растаяли.

— Смотри, Гуннар, вон там… авария!

— Спятила, что ли?

— Вон… убитый… лежит!

По спине у меня перекатываются ледышки.

Ничего она не спятила. В кювете — машина, а наверху на откосе — мертвый человек.

Я поскорей отворачиваюсь. На шоссе — ни души, кругом все вымерло.

Я не я совсем, я — дерево, расту на краю шоссе. Корни, правда, коротковаты. Тереза толкает меня:

— Ну иди! Иди, пожалуйста, Гуннар!

Деревья не ходят. Я делаюсь еще более деревянным.

— Что, если он не совсем умер, а тяжело ранен?

Что может сделать дерево, когда видит тяжелораненого? Дерево глухо и немо. Оно как… дерево.

— Помоги ему, Гуннар!