Азарел - страница 7

В ту ночь дедушку одолели сомнения. Ему казалось, что сначала «надо очиститься полностью» и только потом можно отправляться со мною вместе в Иерусалим.

Через несколько дней родители привезли для меня одежду и игрушки в дорогу. Дедушка взял всё. Мать плакала, отец отнес меня на руках к могиле бабушки. Знойный день, горький плач матери возбудили меня. Враждебно, испуганно и злобно смотрел я на своих родителей. Дедушка Иеремия угрюмо следил за этой сценой. Ему хотелось бы, чтобы мои родители наконец удалились и оставили его наедине с его замыслами. Могила была густо покрыта маками и шиповником, я смотрел только на мать, заранее боясь, что она снова набросится на меня со своими прощальными поцелуями.

Когда родители уехали, дедушка Иеремия точно так же очистил одежду, которую я от них получил, как прежде форинты. А игрушки бросил в огонь. Я вижу огонь, освещавший старое кладбище с наполовину повалившимися могильными камнями, заросшими дикими цветами и сорной травой, а дальше, за желтою стеною, задние ворота храма, они в мавританском стиле. Это осталось во мне так, как лед сохраняет мертвые тела — лед отчуждения и страха. Дальний воздух над огнем вдруг начал двигаться, дрожать тревожно, между тем как мои незнакомые мне игрушки обращались в пепел. Я едва успел на них взглянуть, я не мог выразить, что теснилось во мне — там, возле этого костра, тело и руки были неподвижны, только пальцы непроизвольно тянулись к тому, что в огне. Огня я боялся так же, как дрожавшего, пляшущего воздуха, в котором надгробья, стены, колонны синагоги — все то, чего прежде я боялся в их недвижимости, теперь угрожающе плясало, змеилось, ширилось, плющилось, сколько хватало глаза, и грозилось лишить меня рассудка. В отдалении стоял душный шатер, где мне всегда нечем было дышать, а рядом дедушка Иеремия раздувал огонь. Он и тут исполнял священный обряд: бормотал и ходил вокруг огня, как то предписано «Накрытым столом», хоть и чудилось ему, что и слова эти, и хождения не из памяти берутся, но прямо из сердца — как того требовал Господь, суровый восточный Бог-деспот. Давным-давно поклонившиеся Ему придумали для Него эти бесчисленные диковинные церемонии, которые собраны в «Накрытом столе»; Его видел дедушка Иеремия и в пламени, где сгорели мои игрушки, и в песке с водою, которыми очищал мою одежду, Его, великого Царя, о котором гласит «Накрытый стол»:

Ведь ты не можешь явиться перед Царем, как тебе заблагорассудится? Или же можешь ты плеваться, стоя перед Царем? Или можешь произносить те же слова, делать те же движения, что в присутствии прочих сынов человеческих? Ведь надо, чтобы сперва распорядитель двора объяснил тебе, как должно себя вести, не так ли? Только после этого ты можешь предстать перед Царем. Насколько же более это верно, если ты предстаешь перед Царем Царей, перед Богом нашим!

Эта книга, «Накрытый стол», появилась на свет в Италии, но только испанского происхождения еврей мог ее написать: придворный этикет испанского короля-деспота был повитухою при рождении обрядов еврейского Бога-деспота. Дедушка Иеремия был бы поражен, если бы узнал, скольким обязан «Накрытый стол» дому Габсбургов, разным Филиппам, их гофмейстерам и сводам законов. И сколько испанских придворных странно, призрачно оживают в его движениях, когда он разжигает огонь под «идолопоклонническими» игрушками.

Продолжая бормотать, он следил, как поднимаются языки пламени и клубы дыма. И его душа тоже, как некое пропитанное копотью пламя, устремлялась вверх, туда, где за облаками мнился ей суровый деспот, столь жадный до обрядов и церемоний, — Господь: о Нем дозволены лишь догадки, и во многом воображение дедушки сближало Его с теми царями, что так часто обращают к нам из истории Востока свои лики, подернутые кровавою, гибельною пеленою. Как в жизни его предков, так и в его сердце ужас перед страданием, перед беспомощностью сложил образ Царя, который сплошь и рядом руками земных тиранов, похожих на Него самого, разорял «преступные гнезда милых Его сынов». Чем бессильнее были предки, тем больше надо было обещать этому Богу, чтобы стяжать Его благоволение хотя бы в будущем. Они возложили на себя самое тяжкое ярмо жертвоприношений, жертвовали Ему лучшие куски от своей пищи, лучшие первины из того, что производила их земля, самых непорочных новорожденных от своего скота, а потом все свои думы, все телодвижения преобразили в обряд, только чтобы утишить гневно раздувающиеся Его ноздри. И теперь дым моих игрушек поднимался из этого двора к небу того же ради. Предки в сердце дедушки Иеремии не возрождались к новой жизни, но, какими жили и умерли, набальзамированные, жили дальше.