Азбука едет по России - страница 2

В эту минуту дверца кареты приоткрылась, и показалась огромная боярская борода. Белая рука, унизанная кольцами, неторопливо её поглаживала.

– Без пропуска нельзя, – упрямо сказал капитан. – Таков генеральский указ.

– Федька, – прогудел боярин густым басом, – побойся ты Бога, родного отца не узнал! Погоди, уж я до тебя доберусь! Я те покажу с конюховыми детьми в игрушки играть!

Молодой капитан, однако, не смутился.

– Ничего не знаю, – сказал он. – Отец ли, чужой ли человек, а только для проезда на полковой двор надобен пропуск, по-другому называется пароль. А кто того пароля не знает, велено тащить в съезжую избу[3], и пущай господин генерал сам разберётся. А мы караул, у нас указ есть.

– Меня, боярина Троекурова, в съезжую избу? Видать, у тебя, парень, в голове шумит. Не поеду!

Капитан нахмурился:

– Как знаете, а только пустить не могу.

– Отца-то родного! Срам! Навеки срам перед людьми!

– Ежели кто будет шуметь или браниться, – сказал капитан, – то указано бить в барабан и всё войско поднимать к ружью.

Боярин зажал бороду в кулак и минуты две разглядывал своего сына.

– Новомодные обычаи: кафтан до колен, рукава до ладоней, на голове гнездо воронье! Разодели боярского сына!

– У нас таковых слов не любят, – спокойно ответил капитан. – Мы государево войско, а кому не нравится, милости просим – до Москвы три версты[4].

– Охальник! – рявкнул боярин. – Погоди уж, доберусь до спины твоей! Вези отца родного на съезжую! Согласен!

Капитан сделал знак караулу, и карета своротила направо, по Генеральской улице, в конце которой возвышался деревянный дом с башенкой. Над башней трепетало большое знамя.

Это и была съезжая изба, штаб петровского потешного войска[5].

Боярина отпустили не скоро. Его спросили, к кому и за каким делом едет и надолго ли. Солнце поднялось уже высоко над Яузой, когда Троекурова ввели в комнаты царицы Натальи. Царица показалась из маленькой двери, и все поклонились ей в пояс.

Боярин сразу принёс жалобу, что его-де, родовитого боярина, потащили в съезжую избу, на допрос, и кто же? Не кто иной, как собственный сын! И что он, боярин, просит непокорного сына отпустить из полка к нему, родителю, на исправление, чтобы сын и вовсе не отбился от родительской власти.

Царица Наталья, нестарая ещё женщина, с большими, вечно испуганными глазами на бледном лице, вздохнула и потупилась.

– Проси его царское величество, – сказала она тихо. – Царю Петру всего шестнадцать годков, а уж он и сам-то от родительской власти отошёл. Видишь, у нас вся жизнь по пушке да по барабану. Мы, матери, тут не хозяйки. Того и гляди, в воинской потехе шею свернёт или в Яузу свалится. Разве за ним уследишь?

Но боярин не мог успокоиться. Он перечислял все свои заслуги, возмущался новыми порядками, ругал пушечную забаву и фейерверки, которыми честны́м людям бороды палят, бранил зелёные мундиры, треугольные шляпы и короткие рукава.

Он требовал, чтоб сынка вернули к обычной, спокойной жизни, как исстари повелось: чтоб мальчик сидел взаперти, под родительским наблюдением, свято соблюдал посты и праздники и женился вскоре на той девице, которую ему родители подберут. Да и пора его женить – уж ему шестнадцать лет! Статочное ли дело, чтоб такой взрослый парень в военные игрушки играл с солдатами, набранными из простого народа, из детей конюхов и слуг?

Тут дверь раскрылась, и в комнату широкими шагами вошёл бомбардир[6] Пётр Михайлов, очень высокий худощавый юноша с блестящими чёрными глазами. Это был тот самый юноша, которого мы видели при штурме игрушечной крепости Пресбург. Все находившиеся в комнате поклонились ему в пояс.

– Что, боярин, – сказал Пётр, – не нравится тебе моё хозяйство?

– Помилуй, государь… – пробормотал боярин, не зная, что ответить.

Это был царь. Только он поступил на военную службу простым пушкарём, под именем Петра Михайлова. Ему тогда было шестнадцать лет, и больше он из армии не уходил до самой смерти и дослужился до генеральского и адмиральского званий. Так вот, Петру не понравились боярские речи, но он не стал вздорить с боярином, который был старым другом его матери.