...Азорские острова - страница 12
Тогда священник покрывал твою голову епитрахилью — черной широкой лентой с золотым узором — и произносил, наконец, успокаивающие слова: «Прощаются и отпускаются тебе твои грехи, сын мой. Иди и не греши больше!»
С легким сердцем покидал исповедующийся место своего покаяния, а назавтра все мы, старательно вымытые, причесанные, в отглаженной форме, являлись на последнюю обедню — причащаться. Служба в этот день шла по-праздничному, в бодром темпе. В конце ее каждый, прошедший исповедание, подходил на амвоне к священнику, выпивал ложечку теплого кагора с кусочком просфоры и отходил, счастливый тем, что наконец-то безгрешен и что впереди целая праздничная неделя, когда каждый день можно будет играть в бабки, лазать звонить на колокольню, смотреть ледоход на Вое, да и мало ли какие еще занятия может изобрести человек, совершенно свободный от уроков.
В общем, церковные эти службы и обряды были для меня театром, который и будоражил мои чувства и приучал к лицедейству. Тут на первом месте стояла великопостная служба. Для каждой недели она была особой. С иными обрядами, молитвами и песнопениями. На всю жизнь, к примеру, запомнилась мне молитва Ефрема Сирина. Страстное, покаянное обращение к богу. Она-то и была лучшим монологом отца Михаила. Он становился перед царскими вратами, смиренно опускал голову и руки и тихим, проникновенным голосом начинал свое слово: «Господи! Владыко живота моего!..»
Батюшка излагал свои вины перед богом, каясь в них и прося помощи. Голос его крепнул, глаза подымались к иконе Вседержителя, руки воздымались горе, и, казалось, вся огромная туша священника сейчас взлетит к куполу церкви.
На своем веку много видел я хороших спектаклей, много талантливых актеров, вдохновенно игравших свои роли, и, по-моему, отца Михаила вполне можно поставить в ряд с этими исполнителями. В церкви устанавливалась совершенная тишина, и только всхлипывали растроганные старухи. После того как заканчивалась молитва, тихонько начинал петь хор… И так, на протяжении всего богослужения, чередовалось пение с драматическими отрывками, а в целом получалось музыкальное представление, очень популярное в городе. На наших обеднях были постоянно «полные сборы», а приходила публика не столько молиться, сколько посмотреть и послушать концерт.
Иногда и мне выпадала здесь кое-какая роль — то соло в хоре, а иногда и того больше. Ваня Тарараев, Саша Колупаев и я — мы становились перед амвоном, напротив царских врат, и я ударял по большому пальцу заветным камертоном Анатолия Андреевича, мурлыкал своим партнерам нужную ноту, и мы начинали петь чудесное сочинение Бортнянского — «Да исправится…».
Конечно, мы не могли тягаться с отцом Михаилом, но и наше пение принималось благожелательно. А уж мы-то сами считали себя чуть ли не главными фигурами в этих службах.
Успехи нашего хора сделали его таким знаменитым, что в один из праздников нас даже пригласили на гастроли — спеть в тюремной церкви. В этот раз мы услаждали своим пением ряды арестантов в серых одеждах, высматривая злодейские выражения на их физиономиях. Дебют прошел удачно, и по окончании службы каждому из нас вручили по серебряному рублю.
Это был первый в жизни «левый концерт» и первый в жизни заработок. Красный от гордости и радости, вручил я монету удивленной матери. Она спрятала ее в коробочку и уложила в заветный сундук, где хранила свое приданое. Там этот рубль и содержался в течение долгих лет.
Анатолий Андреевич, уверившись в высоких достоинствах своего хора, выпросил у директора училища разрешение устроить концерт в нашем рекреационном зале. Были сооружены подмостки, повешен занавес, расставлены стулья для почетных гостей и скамейки для прочей публики.
Пел хор много и успешно. Сыграл несколько пьес струнный оркестр, созданный опять же Анатолием Андреевичем. Старшеклассник Ваня Кочергин, под аккомпанемент рояля, прочел стихотворение Бальмонта об умиравшем в камышах лебеде. А затем Кнопка, инспектор нашего училища, который вел концерт, объявил: «Романс Шуберта «Форели», споет ученик третьего класса Борис Чирков».