Бабель: человек и парадокс - страница 18

Еврей Лютов/Бабель должен бы убить Долгушова в отместку за весь свой народ — это был бы единичный, но значительный акт отмщения за многие века казацкой жестокости. Казак Лютов/Бабель должен бы убить Долгушова, соблюдая негласный братский казацкий уговор. В такой ситуации твой боевой товарищ спокойно пристрелит тебя и напишет твоей матери, «как и что». Лютову следовало бы поступить, как подобает казаку, но он не способен на убийство человека.

«Нет», — отвечает Лютов/Бабель. Упреки не заставляют себя ждать. «Долгушов разложил по земле синие ладони и осмотрел их недоверчиво». Долгушов, прекрасно понимая, что Бабель еврей, поверить не может, что Бабель не способен убить его ни как еврей, ни как казак, которым он хочет стать.

«Бежишь? — пробормотал он, сползая. — Беги, гад…»

Бабель/Лютов — «ублюдок», в буквальном значении этого слова. Незаконный еврей, незаконный казак. Он еврей, он мечтает стать казаком, но он не казак и не еврей; такой герой — чужой среди своих и «не свой» среди «иных».

Дело принимает совсем дурной оборот. «Испарина ползла по моему телу», — пишет Бабель, и испарина здесь — внешнее, физическое проявление его внутреннего конфликта и его ненависти. И затем, новым поворотом ключа, доказательством мастерства Бабеля как писателя и психолога, его перо вызывает к жизни ангельского казака: «Обведенный нимбом заката, к нам скакал Афонька Бида».

Нимб, помещенный вокруг казацкой головы евреем — Бабелем, превращает казака чуть ли не в святого. Афонька, лишенный сомнений подлинный казак, прячет «книжку» Долгушова в сапог — тот самый сапог, которым он пинал и своего коня, и еврея-беднягу из местечка, — и стреляет Долгушову в рот.

Лютов/Бабель пытается его задобрить. «Афоня, — сказал я с жалкой улыбкой и подъехал к казаку, — а я вот не смог». «С жалкой улыбкой» — Бабель прекрасно понимает то, что понимают и все другие. Афонька, однако, отвергает его извинения: «Уйди… убью! Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку… — И взвел курок», готовясь воздать «очкастому» еврею по заслугам.

Даже в этом рассказе, где Бабель ни разу не употребляет прямо слова «еврей», еврейская тема вспыхивает, едва писатель говорит «очкастый» — его обозначение еврея. «Уйди» — скройся, еврей, — «убью». Бабелю некуда бежать, он сам загнал себя в угол, он, еврей, не может сражаться и убивать, как казак. Именно казак меняется с ним местами, перекладывает вину за юдофобию на самого еврея. И готовится пристрелить этого нееврея, неказака — и вообще не пойми кого.

Это выражение можно сравнить с антисемитскими образами Розанова, который говорил, что жалобы евреев на погромы — это жалобы паука на муху, потревожившую его паутину. Этому не стоит удивляться. Ведь все приводимые цитаты из антисемитской литературы писались в годы созревания Бабеля как писателя. Поэтому постоянная их переработка, «перевод» на бабелевский язык — точно такой же знак становления еврея русским писателем, как и попытки еврея Лютова под русским именем стать евреем-казаком.

Вернемся к рассказу. На помощь Лютову/Бабелю приходит Грищук, другой казак, который появляется в начале рассказа, — Бабель смеется над ним и его тачанкой; Грищук — наперсник героя, Грищук стенает о бессмысленности войны. «Холуйская кровь!» — кричит Афонька, оскорбляя его, выталкивая из казачьих рядов, поскольку Грищук защищает незаконного, бездомного и потерянного еврея: «Он от моей руки не уйдет…» Казак как бы говорит: «Погоди-погоди, я прикончу Лютова/Бабеля — за еврейскую трусость, за то, что не понимает наших обычаев».

И Лютов/Бабель, невзирая на угрозу своей жизни, все равно цепляется за мечту и говорит — не сердито, но робко и разочарованно глядя в лицо своей неудаче: «…сегодня я потерял Афоньку, первого моего друга…»

На этом рассказ не заканчивается. Он бросает в нас последнюю строку, и отсылка к Библии в ней столь явна, что читатель вздрагивает. «Грищук вынул из сиденья сморщенное яблоко. „Кушай, — сказал он мне, — кушай, пожалуйста…“» Разве это не отсылка к первородному греху — к яблоку с запретного дерева? Грищук, симпатизирующий Лютову, хочет подарить ему ключи от дворца — и уподобляется библейской Еве, уговаривающей героя отведать запретный плод и отправиться в изгнание, оставить райский сад, сойти на землю. «Кушай, пожалуйста», — говорит он: вот оно, сморщенное яблоко смерти, умения убивать, способности слиться с казачьим миром, яблоко изгнания из Эдема, прочь от твоих еврейских корней. Кушай, пожалуйста, освободись и стань чем пожелаешь. После этой фразы в рассказе наступает тишина. Больше ни слова. Лютов/Бабель не может сделать шаг, даже когда ему протягивает руку помощи обитатель мира его грез: он остается между мирами.