Бабочка на ладони - страница 25

Буба хмуро посмотрела на него:

— Ты какими словами стал со мной изъясняться? «Вложил», «исчерпала кредит»… Будто с Кшиштофом обсуждаешь курс акций. Говоришь как бухгалтер!

Романа это задело, но он промолчал. Тут же его поразила мысль, которой он не стал делиться: чем в наше время он может похвастаться? Арендуемым чердаком, случайным заработком и двумя рубашками — клетчатой и черной? Ну правда, талантом еще. Все-таки он у него есть.

— Вы бы подошли друг другу. — Буба пребывала в уверенности, что сказанное слово быстро обрастает плотью.

Буба была Роману симпатична — и всегда казалась хрупкой. Галапагосские черепахи — они под панцирем тоже нежные и беззащитные. Буба напоминала ему черепаху, которая в любую минуту может перевернуться на спину. И тогда ей надо помочь встать на ноги. Или добить. Только какая она наивная — думает, что достаточно выдумать подходящую пару для кого-то, как фантазия — трах-тибидох, фокус-покус — оживет.

Кроме того, кое-что в Бубе тревожит Романа. Буба, похоже, пьет или ширяется — а может, и то и другое. Роман не хочет ее подвести, только в среду он видел ее на Рыночной площади в компании наркодилера Зенека; правда, злодей, говорят, отошел от дел, сам присел плотнячком. Буба вроде тоже была под кайфом — хохотала во всю глотку, а Зенек ее обнимал, будто не только дурь их связывала. Но Роман не хотел вмешиваться, в отличие от Бубы он считал, что человек — сам хозяин своей судьбы.

Трогает ее вера в то, что он и неведомая ему Юлия созданы друг для друга. Каково оно, быть созданным для конкретной женщины, Роман уже проходил. Женщина выбрала другого. Так тебя и разэтак. Все, хватит, сердце у него не каменное.

В мастерской было холодно, и Роман надел свитер, толстые шерстяные носки. На мольберте был натянут холст — голый, зовущий. На этот упрек Роман уже смотреть не мог. Скоро месяц, как он не брал в руки кисти.

Ксендз Енджей протер толстые стекла очков. Видел он в них все хуже, но никак не хотел поверить, что Господь Бог и здесь не забыл его и в своей неисчерпаемой милости даровал слепоту. Ему еще столько всего надо сделать в этом мире — как же тут обойтись без зрения?

— Пойми меня, Боже, — шептал он порой, забывая о кощунственности такой словесной конструкции. Господь-то все понимает, это он, Енджей, не все принимает к сведению. — Еще чуть-чуть, дай мне еще совсем немного времени…

И ему вспоминалась женщина, которая, узнав, что сын погиб в автомобильной аварии в двадцать два года, преклонила колени и произнесла:

— Благодарю Тебя, Господи, за то, что целых двадцать два года он радовал меня своим присутствием в нашем грешном мире.

И ксендз покорно склонял голову и молился о том, чтобы Господь даровал ему смирение пред волей Божьей. Много времени молитва не отнимала, поднявшись с коленей, он несся в город, где его ждали срочные дела вроде сбора средств для недужных и немощных. Конечно, этот мир был совершеннейшим из миров, только жалко, что не для всех.

Кроме того, у ксендза была слабость: он верил, что зрение можно улучшить, если не прибегать ни к каким искусственным средствам. Как-то в руки ему попала брошюра, в которой некий немецкий институт рекомендовал упражнения для глаз: следить за шариком на резинке, вращать глазами вверх-вниз, не нагибаясь и не задирая головы, — словом, тренировать глазные мускулы. Это обязательно должно было оказать свое действие, и ксендз Енджей стал пользоваться очками украдкой, когда никто не видел, и никому не показывал, что слепнет.

У каждого свои недостатки. Зрение не вправе ему отказать, по крайней мере пока он не разобрался с этими проклятущими деньгами.

Заслышав шаги домоправительницы, ксендз мигом спрятал очки в карман.

— О, добрый день, пани Марта!

— Да святится имя Господне… Я же вам говорила, чтобы вы сходили к глазнику!

— А зачем?

Марта пожала плечами, открыла холодильник, вынула кастрюльку, поставила на плиту и зажгла газ. Ксендз придвинул газету поближе к глазам.

Пани Марта гремела посудой — верный знак, что она не в духе и хочет обратить на себя внимание. Но ксендз Енджей не поднимал головы.