Бахмутский шлях - страница 8
— Если б то, — проговорил Митька, не отрываясь от своего занятия.
Я понял, что он знает какую-то новость, но сразу не говорит. К тому же, наверное, новость неприятная даже для Митьки, иначе он уже выпалил бы.
— А что? — спросил я.
Митька подошел ко мне и тихо проговорил:
— На Путиловке немцы.
— Не может быть? Откуда ты знаешь?
— Гришака шел тут и на всю улицу кричал кому-то, что его не пустили на Путиловку, всех заворачивают, потому что там уже немцы.
— Гришака и наврать может, он такой, — продолжал я сомневаться. — Он всегда что-нибудь выдумает. Наверное, ждет не дождется немцев, гад полосатый, — я не мог согласиться с тем, что немцы так близко.
— А может, и правда. Он шел домой совсем без ничего. А если бы там было все в порядке, думаешь, он вернулся бы с пустыми руками?
Гришака — это старший сын бабки Марины. Худой и высокий как каланча. Говорили, что он худой от жадности, никогда себе покоя не дает. Даже с работы не ездил поездом, а всегда пешком ходил, потому что обязательно что-нибудь тащил домой — или кусок железа, или доску. Дома у него собраны разные инструменты, железо — от тонкой проволоки до кусков рельсов, различные шестерни и колеса от машин, даже кузнечный мех был у него. Все это Гришака натаскал. Не было случая, когда бы он не принес что-либо с собой. А сегодня, оказывается, шел с пустыми руками. Должно быть, правда, что-то случилось особенное. Но как же с фронтом, куда он девался?
— Что ж теперь будет, а, Мить?
Митька присел на завалинку, ничего не сказал. Обычно веселый, бесшабашный, он почему-то присмирел. Раньше я и не подозревал, что он может над чем-либо задуматься, кроме голубей. Теперь он был совсем другим. Сообщение Гришаки, видно, и на него подействовало.
— От отца писем давно не было, а теперь и совсем не жди, — проговорил Митька и швырнул камень в соседского петуха.
Митька жил вдвоем с бабушкой. Мать его умерла год назад, отец с первых дней войны ушел на фронт. Вначале от него приходили письма, потом все реже и реже, а вот уже месяц прошел, как отец не подавал о себе никаких вестей. Это, конечно, Митьку очень огорчало. Он любил своего отца и гордился им: его отец работал машинистом на большом красивом пассажирском паровозе. Паровоз этот был весь зеленый, только колеса красные да звезда выпуклая спереди, тоже красная. Я иногда украдкой от матери бегал с Митькой на пути встречать скорый поезд Киев — Сталино. Митькин отец, высунувшись по грудь из окна паровоза, улыбался нам. Бывало, он бросал в траву по огромному яблоку, но чаще всего приветствовал нас сигналом да рукой махал.
Митькина грусть передалась и мне, я молчал. Подумал о Лешке, и стало так тоскливо, что хотелось заплакать. Если немцы уже на Путиловке, успел ли он уйти?
А если он все-таки ушел, то все равно мы об этом не узнаем, письма не получим.
— Наш Лешка вчера тоже ушел… — проговорил я.
— Куда?
Я хотел сказать на фронт, но вспомнил, как Митька прошлый раз скептически отнесся к этому, и неопределенно проговорил:
— С нашими.
— Ну?
— Да. Вчера ушел и еще не приходил.
По улице куда-то бежал Федя Дундук. Так мы звали Гришакина сына, толстого, глуповатого мальчишку. Митька, увидав его, крикнул:
— Федя, куда?
— К тетке Лушке, — пробубнил тот, подозрительно косясь на Митьку.
— Иди сюда, что-то скажу.
Федя кивнул головой: знаю, мол, тебя, скажешь кулаком по затылку.
— Иди, не бойся. Хочешь, голубя дам, они все равно мне не нужны: мы уезжаем.
Это могло быть и правдой, Федя на всякий случай остановился.
— Ну иди же, не верит, чудак! Спроси у Петьки, — миролюбиво говорил Митька.
Федя не стал ничего у меня спрашивать, нерешительно приблизился к нам.
— Только ты сначала расскажи, что отец видел на Путиловке? — спросил Митька.
Лицо у Феди заметно просияло, и он не без гордости сказал:
— Там уже, брат, немцы!
— А чего ты такой радостный? Что они тебе, пряник с медом дадут?
Федя утвердительно кивнул головой.
— Бабушка говорила, что теперь будет царь и у нас будет всего по горло. А папа сделает себе кузню.
Я быстро вскочил и загородил Феде дорогу к отступлению. Митька присвистнул и не спеша взял его за воротник.