Бакунин - страница 13

Как-то раз Бакунин пришел к Панаеву и принялся толковать ему «о примирении» на совершенно непонятном слушателю философском языке. «Утро было жаркое, — вспоминает Панаев, — пот лился с меня градом, я усиливался понять хоть что-нибудь, но, к моему отчаянию, не понимал ничего, стыдясь, впрочем, признаться в этом».[39]

Если Бакунин был главным теоретиком гегельянства в кружке Станкевича, то Белинский был первым его учеником в догматическом толковании отдельных положений немецкого философа, превзошедшим, как увидим дальше, своего учителя. В учении Гегеля, а главным образом в его знаменитом положении «все действительное разумно, все разумное действительно», Бакунин, а вслед за ним и Белинский нашли, казалось им, ответ на все волную щие их вопросы.

Это глубоко противоречивое высказывание Гегеля вызывало различные его толкования.

А. И. Герцен вернее других понимал эту формулу, полагая, что она выражает лишь закон причинности и вполне вмещается в рамки исторического детерминизма. Но среди современников Герцена многие склонны были рассматривать гегелевскую формулу буквально и крайне односторонне, обожествляя и превознося существующую действительность.

«Понять и полюбить действительность — вот все назначение человека», — толковал Бакунин сестрам.

Все, что разумно, то «благо и прекрасно», а разумна существующая действительность.

Свои восторги по поводу этой действительности Бакунин и изложил в статье — предисловии к «Гимназическим речам» Гегеля, переведенным и опубликованным им в журнале «Московский наблюдатель», редактируемом Белинским.

«…Счастье не в призраке, не в отвлеченном сне, а в живой действительности, — пишет Бакунин. — Восставать против действительности и убивать в себе всякий живой источник жизни — одно и то же. Примирение с действительностью во всех отношениях и во всех сферах жизни есть великая задача нашего времени… Будем надеяться, что наше новое поколение также выйдет из призрачности, что оно оставит пустую и бессмысленную болтовню, что истинное знание и анархия умов и произвольность в мнениях совершенно противоположны.

…Будем надеяться, что новое поколение сроднится, наконец, с нашей прекрасной русской действительностью и что, оставив все пустые претензии на гениальность, оно ощутит, наконец, в себе законную потребность быть действительно русскими людьми» (т. II, стр. 177–178). Так писал в 1838 году будущий революционер, один из отважных борцов против «гнусной российской действительности».

Как случилось, что Бакунин и особенно Белинский (который пошел в восхвалениях всего существующего еще дальше своего друга) — люди, безусловно, честные — могли стать на эти позиции, поднять знамя борьбы против всякой критики существующего, против всех форм проявления какого бы то ни было либерализма? Причем оба они не были одиноки, напротив, они лишь выражали мнение всего кружка философствующих. «Дурно понятая фраза Гегеля, — писал по этому поводу Герцен, — сделалась в философии тем, чем некогда были слова христианского жирондиста Павла: „Нет власти, как от бога“».[40]

Но ведь были вокруг и другие люди и другие мнения. Ведь понял же Герцен, что если существующий общественный порядок оправдывается разумом, то и борьба против него оправдана.

Но в том-то и было различие двух течений общественной мысли конца 30-х — начала 40-х годов, что одно из них — политическое, представленное Герценом и его кругом, — шло от конкретных задач борьбы с существующей действительностью; другое — аполитичное — шло от абстрактных поисков абсолютной истины, от абстрактного гуманизма.

Любовь к людям, к человечеству, о которой столь много говорили и писали Бакунин и его друзья, не была любовью действенной, любовью к конкретному русскому мужику, задавленному и униженному крепостной действительностью. Пренебрежение действительностью, политический индифферентизм дают горькие плоды. Человек, уходящий все дальше в область чистой мысли, теряет ориентацию в мире, его окружающем, и, возвратившись на землю, нередко путает правое с левым. Так случилось и с молодыми московскими философами.