Бал шутов - страница 5
Здесь он чувствовал себя дома. Ему становилось хорошо… Дышалось привольно, открывались неизведанные дали, и мир виделся в иных цветах. Потому что, и это вполне возможно, кто‑то и произошел от обезьяны, но лично он, Гуревич, — он был в этом уверен, — вышел из моря. Причем, из Балтийского.
Он даже знал, где — на станции Репино, бывшей Куоккала…
Было июльское утро, песок еще хранил ночную свежесть, пляжники загорали, играли в мяч, в преферанс, дети ловили казераг, пускали змей — и вдруг одна волна вынесла его на берег…
Так Гарик представлял свое рождение. Хотя мама его, пианистка, изестная всему Ленинграду, а, может быть, и за его пределами, утверждала, что он родился в каком‑то родильном доме и даже показывала его ему. Какая скука! Мама, наверно, все перепутала, она была стара и уже с трудом исполняла полонезы Шопена. Так, для себя, потому что Шопен уже вышел из моды, он был какой‑то нешумный, а все требовали криков и грохота…
Наверное, Гуревич был прав — во всем его облике было что‑то от дельфина — радостное, озорное, и так же, как и они, он был добродушен. Гарик был уверен, что у дельфинов не морда, а лицо, к тому же лучше многих человеческих, какое‑то интеллигентное. Морда была у Ореста Орестыча, который произошел от шакала. Гуревич был в этом уверен. Такая уж была у него теория — человек произошел не от одного какого‑то животного, а от разных. Каждый от своего. Кто‑то от ехидны, кто‑то — от барана, а вот Орест — от шакала. А Главный, безусловно, от моржа…
Когда‑то они с мамой жили недалеко от моря, и когда оно осенью разливалось, то волны ласкали порог их дома и слушали мамины полонезы.
Гарик не играл ни на чем. У него все играли. И как! Театр поглощал все его время, он им дышал, им жил. А в свободное время он любил гулять вдоль своего моря. Такое у него было хобби…
Прогуливался он один, жены у него не было. Когда‑то в юности он любил одну, с глазами вечерней волны, ее звали Ария, она тоже вышла из моря, но, видимо, из другого, не из Балтийского. И ничего у Гуревича с ней не получилось… А потом у него было много других красавиц, но он почему‑то всегда вспоминал ту, Арию…
И не унывал. Он знал язык ветра, он понимал, что пела ему волна, о чем думали сосны, и ему было хорошо с ними. Он многое мог им рассказать, и, надо отметить, что это были прекрасные собеседники. Они слушали его внимательно и никогда не перебивали. И он их не перебивал, когда они повествовали ему о своей жизни. Можно смело сказать, что они уважали друг друга.
Хорошо, когда у тебя в друзьях море. Оно может взбурлиться, может окатить тебя, но никогда оно тебе не изменит…
«Однажды, — думал Гарик, — оно заберет меня, так же, как вынесло однажды».
И ему было легко — уйти в море было для него совсем нестрашно.
…Гуревич присел на остывший песок и стал смотреть вдаль. Он видел волны, боевые корабли и горизонт — чистый от кораблей, от купающихся, от всего. Чистый и воздушный.
Ему бы хотелось жить в том месте, где море встречается с небом, или где красное солнце уходит в лазурное море.
Он был мечтатель, гений Гуревич, вышедший из моря на станции Репино, бывшей Куоккала…
Он сидел и глядел. И вдруг где‑то там, куда только что село солнце, он заметил волну. Высокую, бурную, пенящуюся, и наверху, на этой пене, восседала девушка, удивительно на кого‑то похожая, с длинными волосами, скользящими по воде.
Бег волны нарастал, девушка приближалась, и Гарик даже привстал.
Откуда‑то из моря шел солнечный свет, сияние, свежесть.
Волна ударила о берег и бросила незнакомку прямо в его объятия. Глаза забрызгало соленой пеной, песком, илом, и когда он их раскрыл — на руках у него сидела мокрая красавица и улыбалась.
— Кто вы? — обалдел он.
— Гуревич, — пропела она, — вы меня не узнаете?
— Постойте, — он протер глаза, — нет, не совсем.
— Я — из пены морской, — напомнила девушка, — кто вышел из пены, Гуревич?
Он прекрасно знал, кто вышел, и она была похожа на нее, как две капли воды… Но Гарик молчал.
— Я — Афродита, Гуревич, — пропела девушка.
Он онемел. И в этом не было ничего удивительного. Впервые в жизни он держал в объятиях Афродиту