Барбара. Скажи, когда ты вернешься? - страница 13

(“Деревянный костыль”). Она зашла туда на несколько минут – поинтересоваться, не порекомендуют ли ей пианиста-аккомпаниатора. Клод запомнил на всю жизнь: она была во всем черном, босиком, с огромными кольцами-серьгами в ушах, такими же браслетами на запястьях, она потрясающе двигалась, бижутерия звенела – ну чистая цыганка. Когда за ней закрылась дверь, он буквально вырвал из рук своего знакомого, сидевшего за роялем, клочок бумаги с номером ее телефона.

Дальше поклонники Барбары только и должны повторять: спасибо, спасибо, месье Клод. Он свел ее с Этери Рушадзе – двадцатичетырехлетней грузинкой, родившейся в Париже, куда ее родители бежали из Грузии после переворота 1917 года. Она была пианисткой-виртуозом, успешно окончила Парижскую консерваторию и сказочно играла Шопена, Генделя, Дебюсси, но тоже оказалась в Бельгии в поисках своего места под солнцем и бралась за любую работу. Она сразу поняла, что денег у Моник нет, но подружилась с ней и стала не просто аккомпаниатором безвестной певички, но и учителем, открывающим ей премудрости игры на фортепиано. Кажется, единственным учителем в этой области будущей знаменитой “дамы черного рояля”. Увы – первое же выступление двух черноглазых и черноволосых красавиц обернулось страшным провалом. Моник пела Hymne à l’amour (“Гимн любви”) Эдит Пиаф, не знала, куда девать руки, стояла, как аршин проглотив, – и разгоряченные пивом студенты стали бросать в нее картонки, на которые ставят кружки, и оглушительно свистеть. Тогда Этери заиграла “Лунную сонату”, а увидев, что и это не имеет успеха, перешла на русские народные песни.

На другой день и в другом месте публика, увидев Моник, начала свистеть и шикать, даже не дав ей открыть рот. Позор, провал… И тут Клоду приходит в голову мысль: надо открыть свое собственное кабаре! Так появилась Cheval Blanc (“Белая лошадь”) – с витриной заведения, где торгуют все той же неизменной брюссельской жареной картошкой, но с уютным залом внутри, где было даже подобие кулис. Клод выпил с хозяевами заведения пива – и они согласились сдать его в аренду молодой компании артистов. Мим, разыгрывающий скетчи, пародист, превратившийся позже в звезду бельгийского телевидения, уже упоминавшийся Иван Дельпорт, который именно здесь стал впервые рассказывать смешные истории про жителей затерявшейся в лесах деревни Штрумпф, впоследствии ставших знаменитыми героями целой серии комиксов… Ну и, конечно, девушки: запела даже Этери – грузинские песни в ее исполнении имели успех. Впервые прислушались и к Моник: она пела тогда песни из репертуара знаменитого парижского кабаре L’Ecluse и впервые попробовала аккомпанировать себе сама. “Почему я села за пианино? Оно мне помогало преодолеть страх. Оно меня защищало, с ним мне было уютно, как будто я была в доме, я могла сесть, наклониться к клавишам так, что мое лицо никто не видел. Оно мне помогало разговаривать со зрителем, ведь песня – это не исполнение, это разговор, и он каждый раз складывается по-разному”. Жили дружно и весело: обе девушки не только выступали, но и продавали билеты и даже подавали напитки.

Город был заинтригован: на шоссе Иксель, которое считалось окраиной бельгийской столицы, в “Белую лошадь” потянулась приличная публика – адвокаты, журналисты, врачи. Барбара позже признает, что этому во многом способствовали семейные и дружеские связи Клода Слюйса. Студент- юрист, мечтавший об артистической карьере, – он подготовил собственный номер в качестве иллюзиониста, – родился в непростой семье. Клод был сыном актрисы Люсьен Роже и Феликса Слюйса, известного в городе онколога и большого поклонника искусств. Феликс Слюйс дружил с Рене Магриттом, а в 1955 году издал книгу “Арчимбольдо и арчимбольджийцы”, открыв известного итальянского маньериста широкой публике. Во время войны семья Слюйсов прятала у себя поэта Поля Нуже – основоположника бельгийского сюрреализма и создателя Бельгийской коммунистической партии. С тех пор он считал себя духовным отцом Клода. Нуже был платонически влюблен в Этери и дневал и ночевал в “Белой лошади”. Ему было тогда тяжко: он потерял работу, вторая жена оказалась в психиатрической лечебнице, и как-то вечером, собрав выручку, Моник незаметно вложила ему в руку сто франков. Ей и Этери он посвятил несколько поэм, а в одной из них –