Бедняк - страница 18

– Да...

– Я стала переходить улицу, и вдруг ты грубо схватил меня за плечи и с такой силой оттащил в сторону, что потом у меня долго не сходили синяки от твоих пальцев. А когда я взглянула на тебя, то страшно перепугалась – у тебя было совершенно белое лицо, и мне показалось, что ты вот-вот упадешь в обморок... А ведь ничего страшного не было. И трамвай был далеко, да и до рельсов оставалось еще несколько метров. Но разве ты думал об этом? Ты просто мгновенно среагировал на опасность, – даже только на намек на опасность, которая могла угрожать мне. Какой инстинкт сработал в тебе? Разве за себя ты мог так испугаться? А какое беспокойство временами охватывало меня, если я не видела тебя несколько часов... А ведь никаких причин для беспокойства не было. Просто вдруг ни с того ни с сего приходила мысль: а вдруг с тобой что-нибудь случилось? И напрасно было взывать к разуму и убеждать себя – да что с тобой может случиться? Но ведь с кем-то случаются несчастья, кто-то попадает под машину, кто-то тонет, – да мало ли что, вдруг и с тобой? И я бежала к тебе – только посмотреть на тебя, только убедиться, что ты жив и здоров...

Лиля замолчала, сцепив руки на коленях. Молчал и Александр, по-прежнему не поднимая головы и глядя на ее руки.

– А потом и другое пришло мне в голову, – снова заговорила Лиля. – Натолкнул меня на эту мысль Бунин. Много у него прекрасных и горьких рассказов о любви, – да ты, конечно, читал их. И вот как-то прочтя подряд «Митину любовь», «Дело корнета Елагина», «Темные аллеи», – вспомнила вдруг слова Ромена Роллана: «Господи, избави нас от любви...»

Она улыбнулась.

– Помню даже, как торжественно звучит это по-латыни, – так в тексте и было: «Domine, libera nos ab amore». И я подумала: почему все – или почти все – считают любовь чем-то обязательно прекрасным, каким-то абсолютным добром, высшим счастьем, доступным человеку? Конечно, чаще всего так и бывает, но разве не может быть и так, что любовь становится какой-то мучительной болезнью, каким-то проклятием? Что она может сломить человека, опустошить его душу, убить всякое желание жить? И что можно в какие-то считанные дни, – а может быть, и часы, – израсходовать все, что другие по капле отдают всю жизнь? Не случилось ли так и у нас? Ведь мы действительно отдали тогда друг другу все, что у нас было, – вспомни, как часто у нас обоих бывало такое чувство, что я и ты – это одно и то же и в моем «я» нет ничего такого, что не было бы твоим? А может быть, это не нужно, нельзя, неестественно? Наверно, есть какая-то вершина, после которой начинается неизбежный и мучительный спад, – но ведь об этой вершине всегда помнишь, всегда хочешь вернуться к ней, а это невозможно... И такой вершиной было у нас то лето? А, Саша?

– Может быть...

– Но об этом я уже позже подумала, а тогда... Тогда меня уже не удивило твое довольно спокойное письмо, в котором ты сообщал, что не сможешь приехать ко мне на лето. Я только с горечью подумала, что мой прежний Саша всеми правдами и неправдами добился бы освобождения от целины и приехал бы, хотя бы ненадолго... Но ты был уже не прежним и не моим. И надежд на благополучный исход у меня почти уже не было. Но это «почти» все-таки заставило меня еще раз поехать в Москву и попытаться поступить на биофак, хотя я и понимала, что у меня нет никаких шансов. Дело было даже не в том, что занималась я мало и плохо. Но... как бы это сказать... жила я как-то вяло, не было у меня никаких особенных желаний, – в общем, плыла по течению, и даже не очень расстроилась, что опять провалилась. А когда вернулась, так н не повидав тебя, – я уже понимала, что надо как-то устраивать свою жизнь без тебя. Переписка наша продолжалась, но я уже скорее по привычке приписывала в конце своих писем: «Обнимаю и целую тебя». И когда повстречалась с Володей...

Лиля замолчала, и он, робко взглянув на нее, сказал:

– Если тебе трудно – не говори.

– Да нет, почему же... Я очень тяжело переносила свое одиночество – ведь у меня не было ни твоего таланта, ни твоей уверенности в себе, ни любимого дела. А он нравился мне, с ним мне сразу стало легче, спокойнее... Вот ты спрашивал – любила ли я его, когда выходила замуж. Не так все просто, Саша, чтобы можно было объяснить одними «да» или «нет». Когда я поняла, что он любит меня, – сначала растерялась, даже подумала о том, что надо прекратить встречи с ним. Подумать-то подумала, а потом и спросила себя: а дальше что? Тебя нет, и такого, что было у нас, – никогда уже не будет, в этом я была уверена. Что ж, так и жить одними воспоминаниями? Решила подождать, посмотреть, что получится. А получилось все очень обыкновенно – он сделал мне предложение, и как я заранее ни готовилась к этому – растерялась, попросила подождать. Он согласился, конечно, – он действительно очень любил меня и до сих пор как будто любит, все ждет, когда я соглашусь вернуться к нему... Ну вот, и стала я думать. Решила рассказать ему о тебе – немного, только самое необходимое, чтобы он понял, что большего, чем такой вот... полулюбви, что ли, я дать ему не смогу. Он как будто понял меня, но от своего решения не отступился, надеялся, что со временем я изменюсь. Он все-таки старше, опытнее меня, и моя история ничуть не удивила его, он решил, что это вполне обычная вещь – и мое настроение тоже. Так и говорил мне тогда: «Это тебе только кажется, что ничего больше не будет. Все мы проходим через это». Ну, и еще что-то в этом же духе... Ну вот... и вышла я за него... – Лиля беспомощно посмотрела на него и глубоко вздохнула. – Только не подумай, что это был жест отчаяния, – я тоже стала надеяться, что мне удастся как-то справиться с собой и потом действительно станет лучше. Попыталась взять на вооружение «безотказный» житейский практицизм, вроде того, что жизнь прожить – не поле перейти, и прочее в том же духе... Да только ничего из этого не получилось. Очень скоро я поняла, что не только полулюбви у меня к нему нет – вообще ничего нет. Вернее, почти ничего... Разве что одна сотая от того, что было у меня к тебе, – вымученно улыбнулась Лиля. – Но уходить от него долго не решалась – ведь и эта одна сотая требует, чтобы ее кому-то отдали. Надеялась на то, что Наденька спасет положение. И это не помогло. Жили мы как будто неплохо – то есть внешне спокойно, благополучно. Даже говорили о нас – какая великолепная пара. А Володя все понимал, да я и не очень-то таилась от него. Ну, и решила наконец, – хватит насиловать себя, надо расходиться. Он долго уговаривал меня, упрашивал подождать. Я подождала, конечно, – месяцем раньше, месяцем позже – какая разница? Разошлись... Ушла в работу, в книги, в Наденьку – и неожиданно для себя самой стала ждать тебя. Почему-то решила, что и ты ничего не сможешь забыть и ты можешь отдать другой... тоже какие-то сотые...