Бедный Павел. Часть 2 - страница 3

– Уж ты, бедненький мой, очнулся? – и бормочет чего-то неразличимо.

– Пить! – только и тяну. Пусть голос и хриплый, каркаю как ворона, но не мой это голос! Вообще, не мой – слова еле выговариваю, и голосок тоненький. Божечки, что это?

Но в рот уже льётся какой-то травяной настой, горлу легче, а голова уплывает…

Опять очнулся, первая мысль через боль: «Где Пашка?». Подвёл я нас, как неудачно-то всё. Он-то, наверное, уже где-то рядом. Хриплю-пищу: «Павел!». Глаза не открываются, слиплись, режет, голова болит так, что мысли путаются, и не понимаю толком ничего. И рук ног не чувствую.

А ко мне опять пыхтит эта странная сиделка: «Да-да Павел Петрович, да-да!». И льёт свою настойку мне в раскрытый пересохший рот. Последняя мысль перед провалом в беспамятство: «Почему Петрович-то, Пашка всю жизнь Владимировичем был…».

Глаза открыл, будто только через неделю, до этого спал и спал. Просыпался раз десять, снова тётка заливала свою микстуру, и я отключался. Только понял, что что-то совсем не так. Вот совсем. Руками-ногами пошевелить слишком тяжело было, и нормально хоть слово сказать не выходило – только писк.

Когда глаза открыл, то увидел потолок с росписью. Представляете с росписью! Что это за больничка? Или Пашка меня в какой-то особняк пристроил, и врачи меня здесь собирают? Чудно́. Смотрю прямо на потолок, на нём вижу едва освещённую голую девицу с кувшином и виноградом, глазами пошевелить больно и через секунд десять только до меня доходит: мерцающий свет – он от свечей! Вот здесь я как дёрнусь, голова набок повернулась, господи, да что это? И опять дикая боль, на сей раз без лекарства отрубился.

А вот когда очнулся в следующий раз, вспомнил, что увидел – около кровати за столиком с канделябром и свечами дремала дама лет пятидесяти в платье, которое в наше время нормальный человек просто так не оденет. Я такое платье только в музеях видел, да ещё в Петергофе разок был, там дама в подобном облачении фотографировалась с туристами.

И свечи… «Где я?». Это я сказать попытался. И вышел уже не такой хриплый, но всё-таки писк. Не мой голос точно. Каким-то диким напряжением я подтянул руку к лицу и увидел, что она детская, малюсенькая и несколько красных пятнышек на ней. Всё, на сегодня кино закончилось, опять сознание покинуло меня.

Итак, я ребёнок. Маленький ребёнок: ручка прямо-таки кукольная. Что происходит-то? Где я? Кто я? На бред списать как-то не выходит, слишком уж сознание чёткое было. Хотя кто его знает, может всё-таки мозг повреждён и различить навь и явь не в состоянии? Будем разбираться.

Это я уже думаю, снова очнувшись и не спеша открывать глаза – бог его знает, что я там ещё увижу, вдруг инопланетян-осьминогов или гигантских микробов из мультика-рекламы. Голова уже не так сильно болит, а в глаза словно песка насыпали, а не как раньше – битого стекла. Итак, поднимаю веки, медленно-медленно… Ага, композиция не изменилась: всё так же разрисованный потолок с голой красоткой, свечи в вычурном канделябре, толстая тётка дремлет в кресле. Освещён небольшой круг вокруг сидящей, углы комнаты скрыты во мраке, стены покрыты тканями, окон не видно, толи нет совсем, то ли где-то на стенах задрапированы.

Опять медленно тяну руку к лицу. Малюсенькая ручонка, пятна какие-то красные на ней, но уже меньше, чем в прошлый раз увидел. Ребёнок, однозначно. Похоже не бред, посмотрим дальше. Аккуратно, сберегая горло, пищу: «Пить!».

Голос-то детский. Сколько же мне лет? Коли говорю, значит уже не совсем младенец – года два-три?

Сиделка вскочила, спит точно вполглаза, хватает опять кувшин со стола, стакан – точнее, бокал на ножке, явно дорогущий, вроде хрустальный и ко мне. А я её притормаживаю: «Воды, пожалуйста!» – и так ручонкой отталкиваю настой. Спать сейчас рано, надо хоть как разобраться, что происходит.

Моё мнение здесь значение имеет, та метнулась в один из тёмных углов и притащила другой кувшинчик – компотик какой-то, горло хорошо промочило. Говорить стало легче, да и головная боль как-то уменьшилась. Теперь дальше: «Зеркало!» – уже отчётливей выговариваю.