Бедствие века. Коммунизм, нацизм и уникальность Катастрофы - страница 9

Способ уничтожения — не критерий оценки. Нужно устоять перед склонностью рассматривать одну гибель как но существу более жуткую, чем другую: ни на одну из них невозможно посмотреть вблизи. Никто не узнает, что испытывал тот или иной ребенок, вдыхая «циклон Б» или умирая с голоду в украинской хате. Людей убивали вне рамок всякого правосудия, и поэтому следует сказать, что все они — и те и другие — погибли ужасающе, ибо были невиновны. Когда существует правосудие, можно вообразить, что один способ казни почетнее другого — например, отсечение головы почетнее, чем повешение. Но уничтожения нашего века чужды идее «чести», и поэтому классифицировать муки невозможно и неприлично.

Вокруг физическою уничтожения (бескрайней гекатомбы, изувеченной земли) — самою очевидною аспекта катастрофы, на котором сосредоточены исследования и сбор статистических данных, расстилается невидимая территория, где разрушения были, вероятно, еще больше, где они затронули большее число людей и потребуют больше времени на восстановление. Это территория разрушения умов и душ.

Можно составить — и уже составляли — интеллектуальную родословную двух главных идеологем, обуявших в этом веке часть человечества. Но при этом нам грозит опасность поверить, будто в них еще жили те большие и глубокие идеи, от которых они в своем формировании урвали частицу. Они не заслуживают такою почтения и облагораживания. Это значило бы пойти на поводу их претензий на такую родословную. Марксизм-ленинизм выдавал себя за наследника традиций, восходящих к Гераклиту и Демокриту. Он выводил свое происхождение от Лукреция, эпохи Просвещения, Гегеля и всего развития науки. Нацизм ссылался на греческую трагедию, Гердера, Новалиса, иначе трактуемою Гегеля, Ницше и, разумеется, обосновывал свою правоту развитием науки со времен Дарвина. Не надо им верить. Это иллюзия, которая несет с собой дополнительную опасность скомпрометировать всех, чьи имена они приводят: мы рискуем обвинить и Гегеля, и любого другою упоминаемою ими философа или ученою в том, что они произвели на свет таких наследников.

Эта иллюзия рассеивается, стоит только рассмотреть реальный механизм мышления нацистских и коммунистических вождей. Он полностью подчинен исключительно скудной системе истолкования мира: борьба один на один идет между классами или между расами. Определение классов и рас приобретает смысл только внутри данной системы и через нее, так что все мало-мальски объективное в определении класса или расы теряется из виду. Эти обезумевшие понятия объясняют природу борьбы, оправдывают ее, в уме идеолога, направляют деятельность противников и союзников. Можно пользоваться коварством и хитростью как средствами достижения цели, и если взглянуть на факты, то коммунизму, имевшему Ленина, Сталина. Мао Цзэдуна, Хо Ши Мина, достались актеры куда одареннее Гитлера. Логика системы в целом остается абсурдной, ее цель — недостижимой.

Душевное состояние партийного активиста отличается фанатической преданностью системе. Предначертания «свыше» перестраивают все поле ума и восприятия, вплоть до периферии. Язык в результате преобразуется: он служит уже не общению или изъяснению, а сокрытию того, каким образом создается связь между системой и действительностью. Ему принадлежит магическая роль: подчинить действительность мировоззрению. Это «литургический» язык, каждая формулировка которого указывает на принадлежность говорящего к системе и от собеседника требует тоже включиться в нее. Его значимые слова — это угрозы и символы власти.

Под властью идеологии умным остаться невозможно. Нацизм соблазнил некоторых великих мыслителей: Хайдеггера, Карла Шмитта. Но они проецировали на нацизм свои идеи, которые тому были чужды: глубокий антимодернизм, глубокий антидемократизм, национализм, обращенный в метафизику, — все это нацизм как будто усвоил, но усвоил за вычетом того, что составляло ценность этих идей в интеллектуальной жизни философов: за вычетом мысли, глубины, метафизики. Философы эти тоже поддались иллюзии родословной.