Белая лебеда - страница 13

Дверь приоткрылась — и Евдокия Кузьминична поманила меня в коридор, где пыхтел знакомый самовар, которому, еще задолго до моего рождения, должно, исполнилось лет сто с гаком, как говорили в старину. Мало кто в поселке пил чай из самовара. Когда плита топится антрацитом, ничего не стоит вскипятить чайник за несколько минут, а с самоваром и повозишься. Но мать Димы гостей всегда потчевала чаем из самовара.

С печалью в голосе жаловалась старушка на свое одиночество. И кто поймет, как ей не хочется покидать этот старый, но такой дорогой памятью дом? Ведь по этим половицам Димочка ходил.

Сколько же она прожила одна? Да, больше сорока лет. День за днем, год за годом. Одна и одна. В большом благоустроенном доме ей должно быть легче. Хоть соседи рядом.

— Доживать возвернулся, Егорыч, или как?

— Эх, Евдокия Кузьминична! Сколько ни гуляй по свету, своя лебеда все равно будет сниться и звать.

— Вон что! Невмоготу, значит, без степу, без купины? Эге-ге… Ты вот возвернулся к матери… А мой… Даже могила неизвестно где… Да и есть ли она? Побыть бы на ней да поплакать… А то сердце совсем зачерствело… Помереть в своем дому хотела, так не дають…

Я поспешно принялся рассказывать о своем житье-бытье на Урале, старался как-то отвлечь ее от горестных воспоминаний.

На прощанье Евдокия Кузьминична, в какой уж раз, достала читаные-перечитанные Димины письма. И тут мне попалась на глаза записная книжка. Я попросил посмотреть ее. В ней оказались разборчивые записи авторучкой.

— Дюже вы хорошо дружили. Мы с Демьяновной соберемся, бывалыча, говорим про вас… Такие довольные, что не захулиганили…

Покидая улицу, я оглянулся на наше подворье. От летней кухни и пристройки к ней остались только земляные полы. И защемило в груди…

По рассказам матери я представлял, как она познакомилась с отцом.

— Поехал Петр в карьер за песком, — рассказывала мать о своем первом муже, — мы тогда свой дом собирались строить — и не поостерегся: обвалилась стенка песчаная и засыпало его, одни руки виднелись. А я дома кручусь, ничего не знаю, только на сердце тяжело стало — сама не своя. Развешиваю белье на плетне, и будто кто толкнул меня. Встрепенулась, выскочила на улицу. Божечка мой! Лошади во весь опор скачут, бричка так и мотается из стороны в сторону. Едва ворота успела открыть, а то бы их вышибли дышлом. Кони в мыле, храпят и косят глазами, и копытами бьют. Знать, беда, думаю, стряслась. Божечка ты мой! Так вся и окаменела! Но собралась с духом, перепрягла лошадей и помчалась в карьер. Как я неслась, как летела по степи к моему Петечке! Чуяло, чуяло мое сердце страшную беду!..

Да-а-а… Не успела я к Петечке… Чужие люди натолкнулись на него и вытащили из песка… За руки тянули и что-то повредили… В песке попался голыш и угодил в позвоночник. Нужно было легонько, моими бы руками по горсточке песок снимать… А так… И дня не прожил Петечка, с детишками так и не попрощался…

Поехала куда глаза глядят, и кони сами привели на базар. Знали дорогу. Мы туда возили продавать сало да хлеб. Тут и Авдеич мне попался. Знать, судьба.

Попервой Авдеич нашел нам квартиру у добрых людей, чуток вздохнула я, а после свел к знакомому адвокату. Не раз тот помогал высуживать деньги у хозяев, когда те обсчитывали шахтерские артели. И мне помог отсудить У деверей и быков, и корову, и деньги. Теперь уж и не помню сколько, но немалые по тем временам.

Рассчиталась я с адвокатом и Авдеичу хотела заплатить: такой хороший человек попался в трудную минуту. Да он ничего не взял, даже осерчал. «Я, говорит, в беде помог от чистого сердца, а ты деньги… Вот от угощенья не откажусь». Ну, думаю, угостить можно, только как это сделать? И опять Авдеич выручил. «Тут, говорит, кабак есть. Ты хоть была в кабаке?» Ну и повел… А там… музыка, цыгане поют и пляшут, целиком зажаренных поросят подают. Сижу я и дивлюсь на людей, в душе благодарю Авдеича за такое представление. Хоть раз в жизни поглядела, как люди чинно за столом беседуют и винцо попивают.

И я сладенько выпила, в голове так чудно зашумело, и вроде уже не цыгане пели, а ангелы… К Авдеичу не спеша пригляделась. Справный он был мужчина. Не высокий, а такой средний, плотный и сам собой видный и сильный. Волосы черные, курчавые, глаза веселые и чаще с хитринкой. Язык у него острый. Следи да следи, а то в дурочках останешься. Вроде и говорит серьезно, а в глазах чертики бегают, и тут только догадываешься, что он шутит. Ладно, думаю, да и я не простушка, тоже могу попытать.