Белая Мария - страница 6

; в Польше их снабжали английскими визами. Была весна.

Собирались в Праге, в квартире Милены. По нескольку дней, а то и около двух недель ждали Йоахима. Граф приезжал и осматривал багаж. Говорил: это придется оставить. Люди приходили в отчаяние. Весной тридцать девятого нелегко было расстаться с чемоданом. Дочка Милены наблюдала за беглецами с жалостью. Об одном из них она после войны скажет: человечек. Человечек был евреем и дрожал от страха. Йохи? Йохи никогда не дрожал, он ничего не боялся, Яну восхищали его отвага и удаль. А тот человечек сломался и решил пойти в гестапо. Если я сам приду, говорил, это сочтут смягчающим обстоятельством. Он не знал, что гестапо должно смягчить, но рвался уйти. Йоахим и Милена уложили его в постель и дали снотворное, утром они с Йоахимом сели в «аэро». Автомобиль был двухместный, и Йоахим мог брать только одного пассажира. Он ездил много раз. После войны пассажиры писали ему письма. Эти письма сейчас в Мемориале Яд ва-Шем[21] в Иерусалиме, потому что Йоахим — Праведник народов мира[22]. Я счастлив, что вы живы, писали ему. Вы спасали, рискуя жизнью. Меня объявили в розыск, Господи, еще немного, и мне был бы конец. Мы убегали ночью, лесом, под проливным дождем, лес этот никак не кончался. Могу ли я что-нибудь для вас сделать? Пожалуйста, скажите мне, непременно. Бедная Милена. Необыкновенный человек. Мне стыдно, что я живу, что я спас свою жизнь, а она, такая замечательная…

В числе пассажиров «аэро» был Эвжен Клингер, последний мужчина Милены Есенской. Она пообещала, что приедет к нему в Лондон. Прошло лето. Первого сентября прекратилась переправка через границу. Милену арестовали в ноябре. Она умерла в Равенсбрюке[23].

Поезд набирал скорость, миновал шлагбаум, мальчик пытался вскочить, схватился за поручень, споткнулся… Лежал на рельсах, какой-то разбросанный. Учебники, тетради, белый шарфик, русые волосы, все разбросано, но что раздавленный — не было видно. Только когда она подбежала… Кровь текла, потому что сердце продолжало ее качать, потому что сердце не знало, что он уже не живой.

Она ходила к нему прямо из школы. Рассказывала, что на уроках, что дома, говорила, что никогда ни в какого мальчика не влюбится. Каждый день ходила, в сумерки, в стужу, всегда одна, и каждый день обгоняла женщину с велосипедом. Та на нем не сидела, не ехала — вела велосипед, как вьючное животное. На багажнике лежали цветы, на руле висели сумки и лейка, в сумках позвякивали бутылки с водой. Женщина возилась на соседней могиле. Потом присаживалась, доставала вязанье, спицы и вязала. Немолодая, неприметная, похоже, старая дева, в байковой кофте и гарусной жилетке, которую сама себе связала. К этому очки, платок на голове, осенью боты, летом полукеды и гольфы, сползающие до щиколоток. Странно: приходит на могилу к родителям, а по могиле видно, что родители графского рода, Эрик и Теодора фон Ц.

Они встречались каждый день, и только здрасьте — Grüss Gott — триста шестьдесят пять раз — Grüss Gott — здрасьте, а так — нет, разговоров не заводили.

Прошли годы. Она пришла, полила цветы, зажгла лампадку. Сказала: я выхожу замуж. Встретились у железной дороги, за шлагбаумом, где ты… где твой поезд… Опять был поезд, но этот сошел с рельсов и остановился. Приехал кран, поднимал вагоны. Люди стояли, смотрели, я тоже стояла. Поднялся ветер. У меня длинные светлые волосы, ты ведь помнишь, правда? Они рассыпались, ветер их трепал… Он стоял рядом, высокий, молча. Не смотрел на поезд, смотрел на волосы…

Она была мастером ремонтной бригады. Получила задание: крыша протекла, заливает мансарду. Осмотрела стены, сырость, грибок, несколько кошек, самая маленькая — на коленях у хозяйки. Хозяйка сгорбленная, седая, в очках, в гарусной жилетке. Женщина с кладбища, графская дочка, Гизела фон Ц. Вместе поднялись в мансарду, и она увидела море. Штормовое черное или синее и спокойное, как колыбельная, в рамах и неокантованное, на стенах, на полу, прислоненное к мебели и к печке, выкрашенной в коричневый цвет.

Она пообещала прислать рабочих.