Белая молния - страница 21

— Ну повторил, а результат… — сухим ровным голосом продолжал говорить Курманов. — А результат — ЧП.

Лицо у Лекомцева было бледным, глаза вылиняли, и словно бы не к месту был вздернут кверху нос. Сознавая свою вину и не зная, в чем она проявилась, Лекомцев отвечал сбивчиво, отводя в сторону глаза.

— Все делал, как надо, а вот что с рулями — не знаю. Не понял. Не было времени… Может, перегрузку завысил…

— Думай, Лекомцев, думай. Бездумность противопоказана самим временем.

Курманова брала досада. Он не сомневался в том, что Лекомцев «делал, как надо», сам накануне проверял его, знает — пилотирует он отлично. Но его раздражало другое: почему Лекомцев не мог толком объяснить, что произошло с самолетом. Заладил одно — рули. Загадка, а не ответ летчика. Конечно, в воздухе раздумывать некогда, но меты летчик оставить должен, и по ним человеческая память начнет потом восстанавливать, что и когда было с ним самим и самолетом.

У Курманова запечатлелась тогда атака Лекомцева. Помнит он и свое замечание летчику: «Энергичней уходить от цели. Энергичней».

Лекомцев переживал, и Курманов послал его отдохнуть, но, увидев полкового врача, остановил Лекомцева.

— Доктор, а ну-ка проверь, где у Лекомцева сердце. Может, в пятки ушло?

Молоденький старший лейтенант измерил у Лекомцева давление, послушал пульс, и лицо его расплылось в улыбке.

— Все в норме, товарищ майор. Может снова лететь.

Курманов заметил, как Ермолаев опустил голову, по его лицу скользнула скептическая улыбка: куда, мол, ему теперь, долетался, дальше некуда…

Когда они остались вдвоем, Курманов резко спросил Ермолаева:

— Петрович, скажи, что ты видел?

Командирский голос Курманова успокаивающе подействовал на Ермолаева, который никак не мог освободиться от нервного напряжения. Он был зол на Лекомцева, хотя виду старался не подавать. Вместо ответа Ермолаев участливо посмотрел на Курманова. Понимаю, мол, тебя, Курманов, в каком некрасивом положении оказался ты перед полком, кисло, конечно, у тебя на душе, да что поделаешь — сам заварил кашу.

Курманову не понравился сочувственный взгляд Ермолаева. Почему медлит, почему уходит от ответа, которого он ждет больше всего?

— На, закури. Закури… — предложил Ермолаев, не выдерживая упорно ждущего взгляда Курманова.

Курманов взял сигарету, но, когда Ермолаев поднес беспечный фитилек зажигалки, отвернулся. Ермолаев оторопел:

— Ты что?

У Курманова странно, подбородком вперед вытянулось лицо.

— Не знаешь, что ли?! Не закурю, пока Чебыкина не забуду.

— А-а, — только и произнес Ермолаев, поднося огонек к своей сигарете. Вспомнив Чебыкина, Курманов улыбнулся. Чебыкин был инспектором, давно уже уволился. Он удивлял Курманова своим бесшабашным курением. Вернутся, бывало, из зоны, выйдут на свежий воздух из кабины, и Чебыкин начинает цыганочку танцевать. Не в полном смысле слова танцует, а похоже, что танцует. Бьет ладонями по груди, по коленям, перестучит все карманы. Сигареты ищет! К нему в этот момент не подходи, не спрашивай о полетах, не говори ни слова. Терпеливо жди. И вдруг — на мгновение замер — нашел! Движение руки, ну прямо фокусника, и сигарета у него во рту.

И тут лицо Чебыкина приобретает такой вид, какой бывает у охотника перед самым выстрелом. Затем первая затяжка. Задыхается, давится, но иначе не может — умрет. Вторая — спокойней. Наконец, третья, самая блаженная. И Чебыкин преображается. Глаза оживляются, лицо добреет, и он произносит первое слово. Теперь можешь с ним говорить о полетах сколько душе угодно.

Посмотрел Курманов, как казнится Чебыкин, и дал себе зарок: если возьмет в руки сигарету, то только когда забудет его. Но забыть Чебыкина невозможно.

— Закури, легче будет, — навязчиво продолжал Ермолаев.

Курманову хотелось закурить, но ему противна была интонация Ермолаева. Какая-то сострадательная. И еще была причина: почему он избегает прямого разговора? Курманов спросил настойчивей:

— Ты все-таки скажи, что видел? Как шел самолет, видел?

Ермолаев сминал недокуренную сигарету, брал другую и опять не докуривал. Неудачи полка он связывал теперь лично с Курмановым, в которого окончательно перестал верить. Он думал и об ответственности, которая ляжет и на него, как руководителя полетов. И из-за этого пострадает. Из-за Лекомцева. Скажут — нерешительно действовал, не был тверд, Но он же упрям, этот Лекомцев, как и Курманов.