Белая муха, убийца мужчин - страница 2

Что касается жертв юного возраста, то они приходили утром в школу в героических бинтах, прятали глаза и рассказывали, заикаясь, невероятные и нелепые истории. И никто не пишет никаких заявлений ни в органы правопорядка, ни в РОНО – одни только контрольные и диктанты. Девчонки пишут лучше мальчишек, растет целое соцветие отличниц. Парням наука дается труднее, но ведь на то они и… И вообще, до свадьбы заживёт. И живот заживёт, и всякая рана зарастёт, зуб пройдёт, жизнь пройдёт, чет-нечет, чет-нечет, чет.

Может, оно и хорошо, что мужская гордость не позволяла жертвам собраться и поговорить между собой по душам, чтобы наконец объединиться и, выловив обидчиц, наказать их как следует. Иначе дело могло бы дойти до настоящей, жестокой войны. А может, на то и был хитрый расчет банды: преступницы были уверены, что их жертвы бессильны, как дети; разобщены и слабы, как пинская шляхта.

Кто-то всё же пустил слух об этих ужасных девках: шепотком на перекурах прямо у школьного крыльца, опасливыми пересказами по дороге домой; легенда вышла за пределы одной школы и разошлась по всей столице. Хотя, возможно, постарались и сами бандитки, намекнув о своих приключениях записным болтушкам-одноклассницам и пригрозив им расправой, если они назовут хотя бы одно имя.

Надо сказать, что родители участниц банды спали спокойно: их дочери никогда не возвращались домой позже строго назначенного для них времени. Матерям не приходилось всматриваться в темные дворы, слепить глаза, в которых прыгал неугасающий телевизионный огонёк и вытирать кровь со своих вечно сырых сердец. И отцам семейств не нужно было орать дочерям в узких коридорах, что «уже ночь давно» и «где-ты-шатаешься-проститутка-малолетняя». Нет, ровно в оговорённое время девушки открывали двери своих квартир и сбрасывали с ног разбитые туфельки, свои затанцованные башмачки.

Почитав на ночь программные книжки, поцеловав постер с изображением усатого, как месяц, киноактера, который никогда, ах, никогда не приедет в их город, они ложились в свои розовые кровати под немигающими взглядами бесформенных плюшевых медведей и постаревших от хозяйской любви кукол.

Сколько их было, тех злоумышленниц? Может, десять-двенадцать, а может и меньше. Может, это всё сирень виновата, она всегда всё преувеличивает, непролазная минская сирень с одуряющим женским ароматом, чертов куст, который также умеет смеяться, когда его заденешь локтем на пустынной вечерней тропинке; может, это её коварное соучастие создавало иллюзию многочисленности банды. А девки в этой злонамеренной компании были на любой вкус: блондинки и брюнетки, пухлые, как пирожки с картошкой и худощавые, как модели, маленькие и прозрачные, как редкий вид лягушат, и высоченные, похожие на скандинавок женщины в теле, о которых и не скажешь, что они ещё школьницы, таких в армию берут не раздумывая, и в жёны берут, и в космонавты, и в милицию, и на темные дела в светло-серую от грязных фонарей мглу.

Банда действовала в городе месяца три, не больше – она так и осталась непойманной, растворилась – как белые колготки на первом тополином снегу. Кажется, именно так, «белыми колготками», с животным ужасом перед всем женским называли мифических прибалтийских снайперок российские оккупанты на Кавказе. Нападения закончились, словно и не было разбитых губ, сломанных рёбер и ушибленных причинных мест. Всё прекратилось: не потому, что учёба в школе когда-нибудь заканчивается; и не потому, что некоторые лягушата превращаются в скандинавок, а некоторые скандинавки в африканских рабынь; и совсем не потому, что вскоре появились мобильники, а света в городе стало значительно больше, чем сирени; и даже не потому, что минский месяц сбрил усы – ведь у него их и не было, тех самых усов…

А потому, что каждая подлинная история должна закончиться ничем, чтобы оставить место для новой, ещё более подлинной. Только так она имеет шанс превратиться в легенду.

Рассказ о той девичьей банде я услышал от знакомого поэта В. Л. Мы сидели с ним и его женой-переводчицей в самой знаменитой минской кофейне, они потягивали вино, я – коньяк, был вечер, и кафе заполнялась, как песочные часы. И хотя рассказ был совсем короткий, так как обсуждали мы, собственно говоря, совсем не это – мое воображение сразу же дорисовало все подробности, и легенда вспомнилось так ясно, будто я сам был её участником. Я действительно слышал её в девяностых, когда проходил педпрактику в одной из минских школ. Школа была на самом краю города, и поэтому все слухи доходили до нас в последнюю очередь.