Белая Русь<br />(Роман) - страница 32

Шаненя снова посмотрел на икону Казанской божьей матери. Это такую брали в ополчение Минин и Пожарский. С ее чудотворной силой освободили Москву от нечисти. Божья матерь освятила престол Михайлы Романова и нынешнего государя Алексея Михайловича, долгая лета ему! Вкралась мысль у Шанени, что не случай именно ее принес в келью владыки Егория. Кто знает, может быть, втайне молится он, чтоб помогла в битвах хоругвям гетмана Хмеля? Может быть, владыка надеется, что возьмет государь под свою руку? Хмыкнул, словно запершило в горле, и, приложив ладонь к губам, нерешительно попросил:

— Отпиши патриарху Никону про беды наши и страдания.

Владыка Егорий косо глянул.

— Отписал, сын. Послать нет кем тайно. Ловят дьяконов на дорогах, раздевают и смотрят одежки.

Иван подумал о купце. Сказать о нем не решался. Не знал, как встретит Егорий его слова. И не умолчал:

— Есть достойный муж, владыка. Купец Савелий… Должен быть скоро в Пинске.

— Дай знать, — попросил Егорий.

Шаненя стал на колени, склонив голову. Взволнованно стучало сердце. И снова начал про черкасов. Говорил все, о чем думал, что волновало его. Осторожно убеждал владыку: единая надежда на загоны.

— Иди, сын мой. Устал я от долгой беседы. — Егорий утомленно прикрыл глаза.

Оставшись один, владыка Егорий долго мерил тихими, короткими шагами келью. Пощипывал бороду, думал, хорошо ли поступил, дав согласие на сговор с казаками? Сердцем понимал, что сделал правильный шаг. А разум говорил: не стоило. Раньше-позже узнает об этом Халевский. Тогда уж не преминут иезуиты такого случая. Тогда не закроют, а попалят церкви, разгонят братства, пройдут мечом по бедной земле. Им только зацепка нужна. Владыка безнадежно махнул рукой: стоит ли думать об этом и терзать душу! И так и эдак — будет один исход.

Владыка открыл потайную дверцу шкафчика, достал бутылку с мальвазией. Долго шарил рукой по полке — шкальчик не нашел. Тогда вытащил пробку и отпил несколько глотков из горлышка. Мальвазия была свежей и крепкой. Во рту растеклось тепло, обдало грудь жаром. Владыка спрятал бутылку, но через минуту достал ее снова: велик был соблазн. Утолив желание, вытер ладонью усы и, постояв возле двери, прислушался: никого не слышно. Осторожно задвинул в дверях щеколду.

В евангелии, что лежало на столе, ногтем неторопливо приподнял кожу на дощатой обложке и вытащил листок. Придвинул свечу и в который раз прочел написанное… А на всей земле нашей униаты свирепо лютуют… а жолнеры королевские на колья сажают бедных людей невинных, разоряют маемость и сгоняют с земель, принимать веру католическую примушают…

Прочитав, подумал, дескать, обязательно следовало б дописать, что к Богдану де Хмельницкому собрались в полки многие люди своевольные и пашкенные мужики, побив панов своих в их маентностях… Пусть знают и помнят в Москве, что Белая Русь с казаками вместе стоит, как с братами, и одной верой с Великой Русью связана…

Взял перо, придвинул ближе чернильницу. Долго шарпал пером по жестким редким волосам. Потом поднялся, раскрыл шкафчик и допил мальвазию…

Сел за стол снова. А в голове приятно шумело, и легкий, тихий звон стоял в ушах. Положил голову на руки и забылся…

— Была ли надобность, пане ксендже, вытаскивать эту мерзкую бабу и ховать заново? — войт пинский полковник пан Лука Ельский болезненно сморщился и отпил из кубка зубровку, разбавленную вишневым соком.

Зубровка была недостаточно холодной, и пан Ельский сплюнул на пол. Схватил на столе звоночек. В кабинет тут же вбежала служанка.

— Подойди-ка ближе, — процедил сквозь зубы войт. — На лед ставила?

— Ставила, ваша милость, — служанка побледнела.

— Пся юшка!.. — в лицо девке плеснул из кубка. — Неси холодную!

Не вытираясь, служанка бросилась к погребам.

Ксендз Халевский сдвинул брови, отпил вино и продолжал прерванный разговор:

— Была, ваша мость. Хлопы и схизматики должны знать и помнить всегда, что нет другой веры и отступничество карать будем жестоко и справедливо. Неужто забыл владыка Егорий, что слово Брестского собора свято? Помнит. А ведь не уразумил чернь. С его ведома отпевали в церкви бабу. Я думаю, ваша мость, что делал сие с умыслом, дабы сеять смуту и непокорство.