Белое проклятие - страница 14

– И все же напоследок ему будет хорошо, – отозвался Семенов. – Родился снегом, с возрастом превратился в ледниковый лед, всю жизнь мерз, как собака. А теперь познает солнце, тепло, ласку. Так бы и человеку: если уж умирать, то от избытка нежности и тепла.

– Хандришь?

– Для настоящей хандры нужно иметь много свободного времени.

– Подождем до полярной ночи.

– Сейчас о ней даже думать страшно. – Семенов задраил «молнию» каэшки[1]. – Поберегись, ветерок-то с насморком!.. Знаешь, Андрей, больше всего не люблю на Востоке июнь: кончается первое дыхание и хочется погрузиться в спячку. На Льдине все-таки веселее.

– Зато на Востоке ближе к космосу. Помнишь Сириус в полярную ночь? Он был совсем рядом, его можно было достать рукой, как этого альбатроса… Чего это ты вдруг, Сергей?

– Красиво летит, стервец!.. Не знаю, Андрюха. Что-то царапает душу. Думал сегодня о Вере и детях, о том, что виноват перед тобой. Да не качай ты головой, виноват! Жизнь наша перевалила через экватор, к этому возрасту нормальные люди обычно достигают того, на что способны, мирно живут себе и «возделывают свой сад», работают, любят жен и ласкают детей. А мы с тобой и недолюбили, и недоласкали, и самое горькое, что нам не дано уже этого наверстать.

– Ты прав, – спокойно проговорил Гаранин. – Но раз уж повел такой разговор – бери шире, Сергей. Да, мы в самом деле недолюбили и недоласкали. Зато нам дано другое…

– Говори, я слушаю.

– Острота ощущений. Нам всего достается вдвойне. Если прощание – это концентрированная грусть, то встреча – сжатая, как энергия взрыва в гранате, радость. Ожидание счастья – тоже счастье, друг мой.

– Мне этого уже мало.

– Мне тоже.

– Ты противоречишь самому себе.

– Вся наша жизнь – клубок противоречий, Сергей…

– Чему ты улыбаешься?

– Так, картинка детства… Не думай, что ухожу от разговора, наоборот… Этого, кажется, я тебе не рассказывал. В школе, в географическом кружке, помнится, мы выбирали себе меридиан. Ну, нечто вроде самодеятельной игры. Каждый, кто выбрал, начинал жить по законам своего меридиана. В соответствии с этим исчислялись дни, часы, времена года. Я, например, вопреки логике долгое время жил, опережая действительность на несколько часов в день и на целый сезон в году. Никакая сила в мире не могла тогда убедить меня в обратном. Так, наверное, и в жизни. Человек однажды делает выбор, и уже ничто не может изменить его судьбу. Я выбрал и теперь не могу да и не хочу жить иначе… А ты что?

– Вспомнил одного юнца, – улыбнулся Семенов. – Прилетел он на полярную станцию, представился начальнику. Тот спросил: «Арктику знаешь?» «А как же, – гордо прощебетал юнец, – два месяца был на практике!» Рядом с начальником стоял один метеоролог…

– И начальник спросил его, – подхватил Гаранин: – «А ты, Андрей, Арктику знаешь?» – «Что вы, Георгий Степаныч, я здесь всего три года!»

– Тогда начальник поведал юнцу одну великую истину, – продолжал Семенов. – Он сказал: «Слышал? Арктика – она как любимая женщина: думаешь, знаешь каждую ее привычку, каждую прихоть, а она вдруг откалывает такое коленце, что только в затылке почесываешь!»

– Цитируешь точно, – кивнул Гаранин. – Не пойму только, к чему.

– К тому, что прожили мы вместе полжизни, а я лишь сегодня узнал, что ты фаталист.

– А ты?

– Я?

– Да, ты. Точно такой же фаталист. У меня был меридиан, у тебя – другая игрушка.

– Какая? – удивился Семенов.

– Девичья у тебя память, Сережа. Однажды в доме Семеновых заночевал охотник и забыл компас, стрелка которого всегда показывает на север.

– Да.

– А ты говоришь: противоречу самому себе… В этой стрелке все дело, она вечно зовет нас туда, где мы будем грустить. Но это нам только кажется, Сережа; возвращаясь, мы понимаем, что и не грустили вовсе, потому что работали, ждали и мечтали. Мы просто уходили в сказку и возвращались из нее. Вот и Сириус на Востоке… Я ведь не случайно о нем… В ту ночь, когда мы уставились ошалело на отметку восемьдесят восемь градусов, я, помнишь, остался на метеоплощадке, мне хотелось хотя бы минуточку побыть одному. Сириус был чист, как вымытый, огромный и потрясающе прекрасный в прозрачном небе. И меня пронзило откровение: человек, увидевший однажды такую звезду, навсегда становится ее пленником. Наши звезды нам светят здесь, Сережа, и нигде более. Если хочешь, смейся и обзывай меня лунатиком.