Белый морок. Голубой берег - страница 14

Зажгла каганец. Партизаны увидели, что и в доме достаток не меньший, чем во дворе. Пузатый сундук, обитый железом, гора подушек чуть не под самый потолок на широченной деревянной кровати, поставец трещит от посуды, на стенах иконы с позолотой. И в каждом пробудилось любопытство: кто же она, эта дебелая и еще довольно красивая молодица? А полнотелая хозяйка сложила на груди крепкие загорелые руки и стала исподлобья бесцеремонно разглядывать промокших, усталых гостей.

— Скажите, вы тоже… партизаны? — не скрывая разочарования, спросила она.

— Что, не похожи? — не удержалась Клава.

Хозяйка неопределенно пожала плечами:

— Гм… Не мне судить, но вот хлопцев батька Калашника за версту видать, кто они такие. При оружии, все, как один, здоровы, так и ржут… И по ночам делом настоящим заняты, не ищут теплого угла.

— Это про какого же батька Калашника речь? — удивился Артем.

Она всплеснула руками и осуждающе покачала головой:

— И они еще себя партизанами величают… Да батька Калашника вокруг и старый и малый знает!

«Значит, Одарчук уже успел перекрестить себя в Калашника. Ну и позер!»

С Ефремом Одарчуком Артем познакомился недавно, хотя еще задолго до войны наслышался о его чудачествах. Говорили тогда о нем как о неисправимом задире, анархисте, который ни с кем не считается. Несмотря на свои годы, он был холостяком, ни на одной работе долго не удерживался, ни надлежащего образования, ни определенной специальности не имел и не очень стремился учиться. Единственным, к чему у него лежала душа, было военное дело. Но то ли из-за плохого здоровья, то ли по какой другой причине Ефрема еще в двадцатые годы по чистой демобилизовали из армии. Этим разговорам Артем и верил и не верил. И лишь недавно, уже в подполье, сам убедился, какой это странный, чудаковатый человек.

Безрассудно храбрый, по-юношески горячий и несдержанный, Одарчук в первые же месяцы оккупации Киева сгруппировал вокруг себя отчаянных парней и на свой страх и риск подносил фашистам такие пилюли, от которых те долго не могли опомниться. А когда подпольный горком установил с его группой связь, сразу же поручил ей одно из самых сложных и важных заданий — добывать на периферии и доставлять в город для семей подпольщиков харчи. И Одарчук исправно поставлял продукты, хотя эта деятельность приносила ему явно мало удовольствия. Весной он самовольно со своими дружками записался в школу железнодорожной охраны и через две недели взорвал ее со всеми потрохами. Конечно, после всего этого Одарчуку оставаться в городе, было небезопасно, и Петрович поручил ему вывести группу в лесничество на Дымерщине. Но относительно того, чтобы называть Ефрема батьком Калашником… «Хотя от него можно и не такого ждать. Но уж если ему это прозвище так нравится, пусть покрасуется».

— Вы не беспокойтесь, — сказал он пышногрудой молодице. — Вернутся ваши постояльцы, и все станет на свои места.

— Еще чего не хватало — беспокоиться! Забот у меня других нет, по-вашему?

— Кстати, как вас величать?

— До сих пор кликали Мокриной Опанасовной.

— Так вот, Мокрина Опанасовна, нам бы немного подсушиться. Проклятый дождь до последней нитки промочил.

— Ну, это уж извините: для гуляк дождь, может, и проклятый, а для хлебороба… От дождя никто не раскисал, а без него зимой придется зубы на полку класть. А подсушиться, конечно, можно. Вот затоплю, и сушитесь себе на здоровье.

Пока она разводила в печи огонь, пришедшие по очереди отжимали над ведром одежду и развешивали на жердочке. Потом уселись рядом на полу, прижимаясь голыми спинами к теплой печке. Один Заграва вертелся вокруг хозяйки, рассыпая свои солоноватые шуточки. А полнотелой молодайке Василевы побасенки пришлись явно по вкусу, она заметно смягчилась, стала похихикивать, игриво постреливать из-под темных бровей лукавыми глазами, а вскоре появилась с ведерным чугуном узвара и румяной житной паляницей величиной с большое сито.

— Угощайтесь пока этим, а как вернутся Калашниковы орлята… — и многозначительно подмигнула Василю.

— Да с такой работой мы и без посторонней помощи управимся, — не остался и тут в долгу Заграва. — А ну, братва, докажем, на что мы способны!