Белый морок. Голубой берег - страница 19
— А кто же будет строить Днепрогэс? Я должен идти, мама, обязательно должен!
Она только тяжело вздохнула, как вздыхала не раз в прошлом, провожая старших сынов на войну, и потянулась дрожащей рукой ко лбу своего последнего сына. Заметив этот позорный для матери комсомольского секретаря жест, Артем вспыхнул и, не помня себя от стыда, бросился к бугру, где его уже ждали с пожитками за плечами будущие строители Днепрогэса.
«А она ведь и не думала удерживать меня. Она только хотела благословить крестом, как благословляют все матери своих детей перед дальней дорогой. А я и в этом ее не уважил. Боялся, чтобы, боже сохрани, не заметили комсомольцы, какая она у меня набожная. Не обнял, не поцеловал на прощанье, улепетнул, как вор из чужой хаты. От родной-то матери… И откуда мы беремся, такие бессердечные?»
стонет, надрывается одинокий голос в темноте.
— Да замолчите вы там! — невольно вырывается у Артема.
Песня обрывается, как полет подстреленной птицы. И сразу жуткая тишина наваливается на лес, ложится камнем на плечи. Словно даже перестали падать с мокрых ветвей гулкие капли и не вздыхала под копытами коней раскисшая дорога.
— Что же это, уж и петь нельзя? — прозвучало во мраке, словно выстрел.
Через мгновение перед Артемом вырастает силуэт всадника.
— Крутую кашу завариваешь, комиссар! Зачем обижаешь людей? Тебе с ними воевать и воевать, — гневно чеканит Одарчук.
— Не до песен мне сейчас, Ефрем…
— А ты не только о себе думай, комиссар. Я, к примеру, всю гражданскую с песней прошел и никому не позволю на нее замахиваться. Никому, понимаешь!
Не дожидаясь ответа, он неожиданно затянул хрипловатым простуженным голосом:
— Ге-ей, ге-ей! — подхватили всем скопом орлята на переднем возу.
Голосистое эхо мигом покатилось по притихшему лесу, откликнулось в разных концах удаляющимися вскриками.
— Да что они, одурели? — возмутилась Клава. — А если немцы близко?
— Вольница, черт бы их побрал! — сплюнул в сердцах Заграва. — Комиссар, прекрати этот сумасшедший концерт! — дернул он Артема за рукав, хотя еще недавно восхищался бесшабашными одарчуковцами.
Артем понимал: тут обычным приказом не обойтись. Норовистый, болезненно гордый, задетый за живое за столом у Мокрины, Одарчук, наверное, ждет случая, чтобы расквитаться, а орлятам только этого и надо: они во всем готовы потакать своему буйному батьку. И если сейчас же не положить этому конец, раскола в отряде не миновать. Артем соскочил с телеги, схватил за узду Ефремова коня. От внезапной остановки Одарчук клюнул носом в гриву и замолк. Стихли как по команде и его хлопцы.
— Тебя что укусило? — спросил Артем негромко, когда они немного отстали. — Для чего мутишь воду?
— Об этом я тебя хотел спросить.
— Брось крутить. Лучше честно признайся: платишь за невыпитую самогонку?
— А хотя бы и так! — дерзко парировал Одарчук. — Разве мои хлопцы не заслужили по чарке?
— Медяками платишь им за отвагу.
— Еще посмотрим, чем будешь платить ты.
— Никому я платить не собираюсь! Мы пришли сюда не на заработки. А дешевый авторитет лично мне не нужен.
— Могу заверить: никакого авторитета ты у хлопцев не завоюешь, коли тебе даже песня поперек горла встала…
— Да будь же ты человеком! — с болью воскликнул Артем. — Пойми: это у меня очень личное… Неужели у тебя песня никогда воспоминаний не вызывала? Таких, что сердце бы кровью обливалось?
— О сердце ты лучше женщинам рассказывай, а не мне.
Артем сокрушенно покачал головой: нет, не желает Одарчук примирения!
— А я думал, ты настоящий большевик…
Ефрема так и передернуло от этих слов, так и заколотило:
— Не тебе, слышишь, не тебе судить, какой я большевик! Обо мне скажут могилы беляков, которых я сотнями рубал от Донца до Стыра еще в гражданскую!
— Что и говорить, твои прошлые заслуги известны. Но все же они не дают тебе права сеять сейчас в отряде смуту. Только этого нам еще не хватало! Я уверен, если бы ты знал, над какой пропастью мы сейчас находимся…
— Да куда уж нам! — высекает искры Одарчук. — Один ты тут правоверный и башковитый.