Бенкендорф. Сиятельный жандарм - страница 12

С Аракчеевым государь говорил всегда по-русски, употребляя соответствующую лексику. Налаживай, плясать, исправить… Это Аракчееву маслом по сердцу. Он настоящий русский, но не на манер Сперанского, офранцузившегося дьячка, а на манер князей Александра Невского или Пожарского.

— Слушаюсь, батюшка…

— И никому ни звука. А ты, Александр Дмитриевич, расставь вдоль дороги пикеты — лейб-казаков и семеновцев. На каждом полицейский агент. Когда возвратится де Санглен — доставь сюда.

И государь, приветливо улыбаясь, будто ничего не произошло, махнул длинной, суховатой для его полнеющего тела кистью, отпуская Балашова и Аракчеева.

Оставшись в одиночестве, государь приблизился к окну и задумался. Легчайшая тень проскользнула по всегда безмятежному замкнутому лицу. Облик на мгновение утратил изящество и грациозность. Несколько обрюзгший стан как-то обмяк. Он долго смотрел сквозь ясное стекло на мертво замершую под жаркими утренними лучами густую зелень. Он буквально кожей ощущал надвигающееся несчастье, но мысль о нем, как ни странно, не вызвала прилива слабости. Раньше при известии о начале очередной наполеоновской кампании он обливался холодным потом. Он знал, что Наполеону не под силу выгнать его из Петербурга, — Россия не допустит. Но позор и унижение он уже терпел и знает, каково это! Он научился управлять нервами. Неотвратимость схватки рождала в груди порыв отваги. Главное — сохранить армию! Он знал то, что от других было скрыто. Знал, что армия не достигла и полумиллиона солдат, знал, что на южных рубежах нужно держать более двухсот тысяч, чтобы подпирать турок. Великому визирю верить до конца нельзя, и войска отзывать с юга опасно. А здесь, на западе, без подмоги едва ли получится запечатать наполеоновским когортам дорогу на Петербург и Москву. Мир с Турцией, подписанный стариком Кутузовым в Бухаресте, послал ему Господь. В конце концов Великий визирь доказал, что больше боится русского медведя, чем бонапартовских орлов.

Провидение спасало Россию, подумал он, хотя если быть искренним, то в большей степени он надеялся именно на Россию, на русские пространства, на русский народ, а не на Всевышнего, который столько раз и на его памяти оставлял Россию в прогаре, на произвол судьбы. Он не роптал: Боже сохрани! На все воля Божия! Государь скорее чувствовал, чем понимал, что Всевышний нуждается в помощи. Помогая себе, помогаешь ему! Корсиканец затеял пагубную для себя борьбу. Он вознамерился одолеть суровую северную природу и необъятные просторы. Он вознамерился выступить против русского Бога!

Государь вовсе не жалел, что разделил войско на три части. Он хотел, чтобы Наполеон метался по огромной территории в поисках врага. Вот чем французские маршалы будут заняты в первые недели войны. У него нет таких маршалов, как у корсиканца, но он сам кое-что значит и кое-чему научился. Солнце Аустерлица более не будет светить врагу. Он добьет его в собственном логове и возьмет Париж! И почти несбыточная мысль о растаскивании французской армии и скором взятии Парижа успокоила его. Обретение минутного покоя сделало государя счастливым. Нет, он не простак, далеко не простак. Он это постарается доказать.

Балашов и Аракчеев, покидая дворец, не помышляли о войне. Они забыли, зачем приехали в Вильну, забыли о вражеских провиантских складах и оружейных магазинах, тянувшихся вдоль Вислы, забыли о том, что в крепостях сосредоточено всякого французского довольствия и амуниции не меньше чем на год, забыли о донесениях польских и немецких агентов, в которых подтверждалось, что Великая армия, сколоченная корсиканцем, возникнет на туманных берегах Немана не позднее конца весны. Их мысли целиком поглощала неожиданная диверсия в Закрете. И Балашов и Аракчеев не сомневались в злонамеренности обвала. Опыт подсказывал, что без зачинщиков не бывает катастроф. Преступников надо обнаружить и предъявить государю во что бы то ни стало. Именно в его благосклонности и крылся смысл жизни, отягощенной постоянными тревогами и опасностью дать непоправимый промах, рухнув, как деревянная галерея в Закрете, в пропасть немилости. Ничего нет горше в России, чем опала, часто несправедливая. Неопределенный и неназванный внутри страх терзал сердца с утра до вечера, вынуждая прибегать к крутым мерам всегда и везде — там, где можно было рассчитывать только на ум и ловкость.