Беруны - страница 17

Тимофеич, докурив трубку и выколотив её о камень, крикнул Степану и Ванюшке собираться. Степан взял прислоненное к камням ружье и сунул за пояс топор.

Тимофеич шел впереди по какой-то только ему ведомой дороге, или, вернее, без всякой дороги, потому что какая могла быть дорога в нелюдимом том краю. Даже звериных троп и тех не было видно: водившиеся здесь ошкуи и дикие олени да ещё песцы шли напрямик или сигали в сторону, как вздумается, сегодня так, а завтра иначе. Но Тимофеич, старый кормщик и зверолов, побывав однажды в каком-нибудь месте, мог через много лет снова найти к нему ход даже пьяный. И ничто не изменилось на этом острове с тех пор, как однажды высадился здесь Тимофеич: от века так же, как сейчас, нагромождены были здесь гладкие камни-окатыши да торчал кое-где жалкий ивовый ярник.

Идти было трудно по неровному месту, где на каждом шагу попадались огромные валуны, покрытые, как ржавчиной, лишаями. Шли гуськом – Тимофеич, Ванюшка и Степан, а позади, поотстав немного, брел в своих мокрых портках Федор. У него, после ледяной воды, опять стала ныть нога, где сидел в колене свинцовый орешек.

Солнце не показывалось за весь день ни разу. Оно катилось где-то там, поверх колокола из низких туч, покрывавшего и море и остров. Но всё же сквозь нависшие облака было заметно, что дневное светило поднялось в небе повыше; и было уже за полдень, когда усталые путники увидели вдали, в небольшой ложбинке, черное и довольно обширное строение. Это была промысловая изба, поставленная здесь когда-то мезенцами Баланиным и Симаковым и потом покинутая до другого случая.

На дне ложбинки, кой-где отороченной зеленым мхом, лежал смерзшийся, почерневший снег. Грязноватые полосы такого же старого, зернистого снега тянулись возле самой избы там и сям. Дверь в сени была заколочена двумя накрест наложенными досками. Степан, свистевший всю дорогу, как чиж, защелкал соловьем, когда стал срывать доски и открывать не поддававшуюся сначала дверь. В сенях не видно было пола: его сплошь укрыл под собой старый, осевший в лето лед. Но изба была исправна, с почти совсем исправной печью, и если бы губовина в ближайшую неделю-другую не очистилась и не выпустила захваченных пленников, можно было бы с лодьи перебраться сюда и здесь, под крепкой ещё кровлей, всем вместе как-нибудь пережить долгую и лютую в этих местах зиму. Все притомились от прыганья по льдинам и от плутания по камням вокруг валунов и чахлой ивницы. Лодейники не стали растоплять печь, а запили солонину и хлеб холодной водой, которую Ванюшка набрал в котелок из ручья, протекавшего в ложбинке неподалеку. А потом, прикрыв поплотней дверь, все четверо забрались на нары и проспали до утра.

Они спали и не слышали ветра, который подбегал к избе, шарил по крыше и по бревенчатым стенам и потом с воровским посвистом уносился прочь. Они не слышали и моря, которое снова разбушевалось дико. Но когда они собирались в обратный путь, веселые лучики продирались к ним через забитые досками окна и почерневшие от дыма стены были, казалось, подперты прозрачными золотыми вращающимися столбами.

Тимофеич повел людей обратно той же дорогой, но она была веселее, легче и будто бы даже короче, чем вчера. Пригревало солнце, и в его свете печальное это место выглядело не столь унылым. И ещё перебористее щелкал Степан, и далеко вперед убегал Ванюшка. Даже Федор не отставал, как вчера, от товарищей и не чувствовал больше боли в колене.

Ванюшка спустился в овраг, где между камнями шипел и пенился ручей, потом взбежал на холмик и вдруг остановился торчком на юру и стоял неподвижно, словно столбняк на него нашел. Тимофеичу издали было видно, что Ванюшка чернеет на холмике, как одинокая обгорелая сосенка. Ванюшка, очнувшись и придя в себя немного от столь поразившего его видения, повернулся к идущим вдалеке и стал кричать им что-то, но за ветром ничего не было слышно. Ванюшка всплеснул руками и побежал по наволоку к воде, скрывшись по ту сторону холма, а Тимофеич со Степаном и Федором стали тем временем спускаться в овраг. Когда они трое, в свою очередь, поднялись на холм и глянули вперед, то онемели сразу и стояли молча, вытянув головы, как бы прислушиваясь к панихиде, которую пел на юру ветер.