Беседа между Моносом и Уной - страница 2

.

Паскаль, философъ котораго лы оба любимъ, сказалъ — и какъ вѣрно! — "que tout notre raisonnement se réduit а céder au sentiment" [2]; и не вполнѣ невозможно, что чувство естественности, если бы время позволило, снова захватило бы свое старинное господство надъ жесткимъ школьнымъ математическимъ разсудкомъ. Но этого не случплось. Наступила преждевременная старость міра, обусловленная излишествами знанія. Масса человѣчества этого не увидала, или, живя чувственно, хотя и несчастливо, не хотѣла видѣть. Что касается меня, повѣствованія Земли научили меня видѣть въ полной гибели награду самой высокой цивилизаціи. Я почерпнулъ предвѣденіе нашей Судьбы въ сопоставленіи Китая, простого и терпѣливаго, съ архитекурной Ассиріей, съ Египтомъ, чей геній — астрологія, съ Нубіей, болѣе утонченной, чѣмъ двѣ эти страны, съ безпокойной матерью всѣхъ Искусствъ. Въ исторіи [3] этихъ странъ я встрѣтилъ проблескъ изъ Будущаго. Индивидуальныя явленія искусственности въ области трехъ этихъ послѣднихъ были мѣстными недугами Земли, и въ индивидуальномъ ихъ ниспроверженіи мы видѣли примѣненіе мѣстныхъ цѣлительныхъ средствъ; но для зараженнаго міра во всемъ его объемѣ я не могъ предвидѣть возрожденія иначе, какъ въ смерти. И такъ какъ человѣкъ, въ смыслѣ расы, не могъ прекратиться, я увидѣлъ, что онъ долженъ быть "вновь рожденнымъ".

Тогда-то, моя прекрасная, моя возлюбленная, мы въ свѣтѣ дней окутывали наши души снами, мы въ сумеречномъ свѣтѣ говорили о дняхъ грядущихъ, когда изуродованная Искусственностью поверхность Земли, подвергнувшись тому очищенію [4], которое лишь одно могло бы стереть ея прямоугольныя ненристойности, вновь одѣнется зеленью и горными склонами и смѣющимися водами Рая, и сдѣлается, наконецъ, достоинымъ обиталищемъ для человѣка: — для человѣка, очищеннаго Смертью, для человѣка, возвышенный умъ котораго въ знаніи не будетъ больше находить отравы — для освобожденнаго, возрожденнаго, блаженнаго и отнынѣ безсмертнаго, хотя все еще матеріальнаго, человѣка.

Уна. Я хорошо помню эти бесѣды, милый Моносъ; но эпоха ниспроверженія огнемъ была не такъ близка, какъ мы думали, и какъ указанный тобой упадокъ достовѣрно предвозвѣщалъ намъ. Люди жили и умирали въ предѣлахъ индивидуальности. И ты самъ занемогъ и перешелъ въ могилу; въ могилу же быстро за тобои послѣдовала и твоя вѣрная Уна. И хотя столѣтіе, которое прошло съ тѣхъ поръ и своимъ заключеніемъ еще разъ соединило насъ, не терзало наши дремлющія чувства нетерпѣливымъ ощущеніемъ длительности, однако, милый Моносъ, это было все-таки столѣтіе.

Моносъ. Скажи лучше — точка въ смутной безконечности. Безспорно, я умеръ во время одряхлѣнія Земли. Сердце мое было истомлено тревогой, благодаря всеобщей смутѣ и упадку; я сдѣлался жертвой жестокой лихорадки. Послѣ нѣсколькихъ немногихъ дней страданій, и многихъ дней исполненнаго сновидѣній бреда, насыщеннаго экстазомъ, проявленія котораго ты приняла за страданія, между тѣмъ какъ я жаждалъ, но былъ безсиленъ разсѣять твое заблужденіе — послѣ нѣсколькихъ дней, какъ ты сказала, мной овладѣло бездыханное и неподвижное оцѣпенѣніе; и тѣ, что стояли вокругъ меня, нарекли это Смертью.

Слова — существа смутныя. Мое состояніе не лишило меня способности воспріятія. Оно представилось мнѣ не очень отличающимся отъ крайняго успокоенія того человѣка, который, послѣ долгаго и глубокаго сна, неподвижно лежа, весь распростертый, въ полуденный часъ жгучаго лѣта, начинаетъ медленно возвращаться къ сознанію, не будучи пробужденъ никакой внѣшней помѣхой, но лишь въ силу достаточности своего сна.

Я болѣе не дышалъ. Пульсъ былъ недвижимъ. Сердце перестало биться. Хотѣніе не исчезло, но было безсильно. Чувства были необыкновенно дѣятельными, хотя дѣятельность ихъ проистекала изъ разныхъ центровъ — нерѣдко они исполняли свои отправленія вперемежку, одно вмѣсто другого. Вкусъ и обоняніе были неразрѣшимо смѣшаны и превратились въ одно чувство, ненормальное и напряженное. Розовая вода, которою ты ласково увлажнила мои губы въ послѣднее мгновеніе, наполнила меня нѣжными видѣніями цвѣтовъ — фантастическихъ цвѣтовъ, гораздо болѣе красивыхъ, чѣмъ какой-либо изъ цвѣтковъ старой Земли, но прообразы которыхъ мы видимъ здѣсь цвѣтущими вкругъ насъ. Прозрачныя и безкровныя вѣки не представляли полной преграды для зрѣнія. Такъ какъ воля отсутствовала, глазныя яблоки не могли вращаться въ своихъ впадинахъ — но всѣ предметы въ области зрительнаго полушарія были видимы съ большей или меньшей явственностью; лучи, падавшіе на внѣшнюю сѣтчатку или въ углы глаза, производили болѣе живое впечатлѣніе, чѣмъ тѣ лучи, которые касались лба или внутренней поверхности глаза. Но это впечатлѣніе было столь аномальнымъ, что я воспринималъ его только какъ звукъ — нѣжный или рѣзкій, въ соотвѣтствіи съ тѣмъ, были-ли предметы, возникавшіе возлѣ меня, свѣтлыми или темными въ своей поверхности, закругленными или полными угловъ въ очертаніяхъ. Въ то же самое время слухъ, хотя и возбужденный до извѣстной степени, не былъ неправильнымъ въ своемъ дѣйствіи — онъ только оцѣнивалъ реальные звуки съ поразительной точностью и съ столь же необыкновенной повышенностью воспріятія. Осязаніе подверглось перемѣнѣ болѣе своеобразной. Впечатлѣнія, имъ воспринимаемыя, принимались медленно, но задерживались съ упорствомъ, и каждый разъ кончались самымъ высокимъ физическимъ наслажденіемъ. Такъ, прикосновение твоихъ нѣжныхъ пальцевъ къ моимъ вѣкамъ, сперва воспринятое лишь зрѣніемъ, потомъ, послѣ того какъ они давно уже были удалены, наполнило все мое существо безмѣрнымъ чувственнымъ восторгомъ. Я говорю, чувственнымъ восторгомъ. Всѣ мои воспріятія были чисто чувственными. Матеріалы, доставлявшіеся бездѣйственному мозгу чувствами, ни въ малѣйшей степнни не облекались умершимъ разумѣніемъ въ форму. Страданія было въ этомъ очень мало; наслажденія много; но моральнаго страданія или наслажденія — не было вовсе. Такъ, твои безумныя рыданія волною проникли въ мой слухъ со всѣми перемѣнами ихъ скорбной пѣвучести, и были восприняты въ каждомъ измѣненіи ихъ печальнаго ритма; но они были нѣжными музыкальными звуками — и только; они не внушали угасшему разсудку указанія на скорбь, ихъ родившую; между тѣмъ какъ обильныя, крупныя слезы, падавшія на мое лицо, говоря присутствующимъ о сердцѣ, которое разбилось, наполняли каждую фибру моего существа только экстазомъ. И это было понстинѣ — Смертью, о которой эти присутствовавшіе говорили благоговѣйно, тихимъ шопотомъ, а ты, нѣжная Уна, задыхаясь и громкими криками.