Бесики - страница 18

— Подожди, — остановил его Леван. — А знаешь, что тебе понадобится?

— Конечно!

— А ну, говори обо всём по порядку.

— Конь, чоха с гозырями, ружьё, пистолет, кинжал, шашка, фляга, пороховница, бурка, торба.

— Есть у тебя конь?

— Тот мерин, которого ты мне подарил.

— Ха-ха-ха! — засмеялся Леван, — Эту клячу тебе самому придётся таскать в дороге. Скажи конюху, пусть оседлает тебе мою абхазку. Предупреди музыкантов, чтоб приготовили тебе саз или тари. Если у Тотлебена будет пир, отец обязательно заставит тебя спеть ту очаровательную песню, которую ты посвятил ему. Ты будешь в моей свите. А теперь иди!

Леван хлопнул по плечу Бесики и ушёл. Бесики быстро сбежал по лестнице, проложенной в стене, спустился в нижний этаж, где помешались палаты Анны-ханум и где он занимал маленькую комнату.

Бесики радозался, сам не зная чему: тому ли, что отправлялся в поход, или тому, что свидание с Анной не состоится.

В сводчатом зале совета было прохладно.

В старину, при Ростоме, там стояла только одна тахта для царя. Князья и вельможи сидели на коврах. Такой обычай существовал до Теймураза Второго. Но Ираклий изменил эту традицию. Он велел поставить в зале длинный стол и позолоченные кресла. Вначале вельможи чувствовали себя неловко, — не зря говорится, что привычка сильнее веры. Мдиванбеги, привыкшие сидеть по-турецки, не знали, куда девать руки: держать ли их под столом или положить на стол, а Иасэ Амилахвари жаловался, что, сидя, как курица на насесте, он не может собраться с мыслями.

Раньше всех пришёл секретарь совета, молодой Соломон Леонидзе. Он сел у конца стола и начал проверять записные книги. Соломон раньше служил причетником у епископа Тбилели. Однажды Ираклий, подписывая бумаги и постановления, обратил внимание на несколько грамот, написанных очень красивым почерком. Он спросил, кто их писал, и ему привели Соломона. Ираклия удивили начитанность молодого человека и умение себя держать. Царь приказал снять с юноши рясу и назначил его секретарём совета. Это был первый случай во дворце, когда наследственное право было обойдено. При дворе высокая должность обычно переходила от отца к сыну.

Вскоре пришли мдиванбеги и заняли свои места. В ожидании Ираклия они тихо беседовали. У мдиванбега Теймураза Цицишвили велась нескончаемая тяжба с Иоанном Орбелиани о спорных поместьях, и теперь они в сотый раз доказывали друг другу свои права. Оба ссылались на Иасэ Амилахвари, но тот не обращал на них внимания и беседовал с Кайхосро Авалишвили. Только Чабуа Орбелиани сидел молча, с достоинством, как подобает мудрецам, и не принимал участия в беседе мдиванбегов.

Чабуа даже своей внешностью отличался от мдиванбегов. Он был очень худ. Казалось, что его физическое развитие остановилось ещё в четырнадцать лет. К тому же Чабуа был совершенно лыс. Лицо его увяло, как пролежавшее всю зиму яблоко. Зубы у него были такие гнилые и чёрные, что, взглянув на них, собеседник невольно отворачивался. Однажды Бесики, шутя, спросил придворных дам, видели ли они ад, а если нет, то пусть заглянут в рот Чабуа. Эта шутка дошла до Чабуа, и он так её парировал: «Из этого ада можно услышать мудрые речи, а из его же рая исходят лишь прелюбодейные слова и мерзости».

Чабуа слыл признанным мудрецом и учёным. Хотя он не получил высокого образования, но щеголял тем, что наизусть знал «Жизнь философов и их творения». Единственный экземпляр этой книги случайно попал в руки Чабуа. Ему он и был обязан своей репутацией. Текст перевёл с итальянского на грузинский пьемонтский патер Франческо сто лет тому назад. В этой книге излагалось учение знаменитых философов.

Если любители просвещения в подтверждение своих взглядов цитировали Платона, Аристотеля и других известных мыслителей, Чабуа удивлял всех, авторитетно упоминая имена малоизвестных философов и историков, о которых лишь слышали, но с чьими произведениями никто не был знаком: «Прокл Диадах говорил…», «Плиний-стоик сообщает…», «Плутарх записал…».

Католикос Антоний сомневался в том, что Чабуа подлинно знал труды этих учёных. Сам католикос был весьма образован, но большинство авторов, упоминаемых Чабуа, было ему незнакомо. И выходило так, что Антоний был единственным человеком, сомневавшимся в познаниях Чабуа, а остальные смертные, начиная с царя и кончая последним придворным, с благоговением смотрели на лысую голову Чабуа, в которой, по их убеждению, гнездились великие идеи.