Бессонница - страница 3

Любила мать порыбалить. Видно, это кровное у нее, поморское. Бывало, с ней ночи напролет дежурили около ловушек на берегах весенних проток. Да еще дядька Валей. Уха из нельмы на ершовом отваре не уха — мед! А зори вешние — слаще меда.

Думалось: у жизни вроде и конца нету.

— Покурить ба… Ты ноне не куришь, что ль?

Молча подал «Беломор» Пантюхе. Тот вытер пальцы о штанину, ногтем постучал по пачке, вытряс папиросу. Поймал ее ртом, чтоб не марать мундштука землей.

— Чиркни, ежели есть.

Федот поднес пламя зажигалки.

— Чего ж ты бухмарный такой? — покуривая, заговорил Пантюха. — Оно, к примеру сказать, горя у тебя, согласен. Да что толку душу-то осушать? Ты, скажем, мать хоронишь: горя. Да вить жить надо! А накали себе сердце, вот те и пожалуйте: разрыв, али факр, по-нонешнему сказать.

Болтовня Пантюхи не мешала думам, а словно продолжала их. Федот смотрел на бледную еще из-под снега озимь, слушал жаворонка: «Радость вокруг, а тебя уж нету, мама».

— Смерть, к примеру тебе сказать, простое естество. Пришел час — будь добренький на новое местожительство. Уж кому-кому, а тебе-то, Федот, не знать этого — срам…

«Вот и матери нету, и меня не будет, и Пантюхи… А поля, опушки — вон они и без листа, а как синеют! — и водополье весной — все это будет».

— Вот и рассуди, — продолжает Пантюха, — жизнь, к примеру, сама по себе, а смерть — она сама по себе. Значит, надо плюнуть ей в самую харю да и отвернуться. Чего с ней чикаться-то!

Пантюха кинул мундштук докуренной папиросы, поднял на Федота широкое, в синих крапинках лицо, докончил:

— Али мы для того живем, чтоб об ней, об стервозе, всякие и тому подобные думы думать?

Не дождался ответа, вяло спрыгнул в яму.

Пантюха Рябой — погодок Федоту. Однокашник по школе. И не всегда он был «Пантюхой». Жизнь сделала из кузоменского красавца Пантелея Пестова такого вот сутулого рябого мужика.

Парнишками играли здесь, на кладбище, меж могил. Не думалось тогда, что лежат в них те же Федотки да Пантюхи, — у каждого хорошо ли, плохо ли жизнь прожита.

Федот зябко повел плечами. Ветер налетел с речных льдов. По ближней протоке торопливо пробежали мелкие волны, похоже: серым шифером накрыло воду.

Шифер… Нынче почти все избы в Кузоменье им крыты. А материна изба сегодня утром будто горьким поклоном встретила Федота: так присела она к земле фасадом. И драночная крыша взъерошилась, как старая непричесанная голова.

Пять лет назад Федот приезжал к матери со своей Стешей, молодой женой, никаких изъянов в избе не заметил. Мать… Ее изба, ее сын, ее и забота. Он накормлен, напоен, вытоплена ему банька, взбита для него единственная материна постель…

До ветхой ли крыши было Федоту?

Надсадно крякает Пантюха Рябой. Фуфайку отшвырнул в сторону, рукава рубахи закатал по локоть. Блестит на солнце потной плешью Пантюхина голова. Словно он решил доказать Федоту свою неистовую прилежность: глина так и летит из ямы во все стороны.

«Вот как стараемся, мама… Будто в том все и дело, чтобы вовремя закопать. А жива была — не до тебя было».

Нестерпимо захотелось курить. Обернулся:

— Закурим, что ли, Пантелей Саввич…

Пантюха давно рад. Уже с трудом из углубленной ямы выбрался, сел на урез, молча курит. Думает о чем-то.

А Федот все стоит, подпирает корявую березу плечом. Ветер продувает его насквозь. Федоту бы погреться, сменить бы Пантюху Рябого, да примета известная. И верно — страшно собственными руками рыть для матери яму!

Федот прикидывает работу: скоро ли? Мокрая от пота рубаха, блестящая плешь Пантюхи в венчике седых с рыжиной волос живо напомнили другую картину.

Они — человек сто пленных — сами себе копают могилу. Их пригнали сюда, как на обычную работу, но всем понятно: жизнь кончена.

Страшная, нечеловеческая, но жизнь все-таки.

Рядом с ямой, размерянной с немецкой добросовестностью проводом на колышках, виднелись очертания таких же, недавно засыпанных. Свежая земля уплотнилась и осела.

Лысый старик копает впереди Федота. Вот он нагнулся над лопатой, блеснул глазами: «Как курицы под нож идем…»

Федот почернел от тоскливого предчувствия смерти. Старик продолжал яростным шепотом: «А наши-то рядом… О, будь оно все проклято»!»