Бессонница - страница 5
— А скажи, Пантелей Саввич…
Пантюха махнул рукой — словно камень швырнул себе под ноги:
— Да не величай ты меня бога ради!
Федот посмотрел с недоумением:
— Как хочешь… Не буду, если тебе не нравится.
Прошли немного молча. Потом Пантюха виновато сказал:
— Не люблю я. А ты того… Спрашивай, ежели чего надо.
— Да хотел спросить, — сказал Федот. — Вот раньше колхоз был в Кузоменье… А как теперь колхозники к совхозу привыкают?
Давно Пантюха Рябой отошел и от колхоза, и от совхоза. И правды настоящей он, пожалуй, не знал. Но доверительный голос Федота трогал какие-то струны в душе, возбуждал интерес к жизни, что шла где-то рядом. Да и поговорить хотелось.
— Ну, поначалу, ежели правду тебе сказать, ворчали, — заговорил Пантюха, как обычно раздумчиво и многоречиво. — Оно и колхозишко-то у нас был так себе. Да все одно жалко. Али, может, поприобыкли уж в нем. Ну… Собранье собрали, разговор повели, к примеру, такой, что — ринтабельность, мол, и прочая… Ну, общее, что ли, недовыполнение всех планов в колхозе-то. А в совхозе, мол, ринтабельность. Оно к месту вроде все, да поначалу не в ту жилу, что ли сказать, для народа. Потому колхоз — это как бы дом родной. А совхоз как вроде — служба. Тут как бы — крестьянин, и вроде не вовсе крестьянин.
Странно… Именно такие же мысли возникли у Федота, как глянул он впервые на старую дорогу. Правда, межи все и ненужные дороги перепахал — колхоз, а не совхоз, но Федоту стало обидно почему-то, что уже нет колхоза. Тридцать с лишним лет был — и нету.
— Так жалко, говоришь, стало?
Пантюха почесал по привычке в затылке:
— Вообщем привели к такому знаменателю: для чего, дескать, нам совхоз? Доведите, мол, нам колхозную жизнь до уровня. К чему нам ринтабельность? Жили, мол, без нее и дальше проживем, только землю, мол, надо заставить урожать, как прежде она урожала. А мы-де от колхозу не отказываемся.
Пантюха помолчал, собираясь с мыслями. Потом продолжил:
— А после всяко выступали, к примеру, о целине. Дескать, вовсе доруководились. Свою — домашнюю целину в ногах топчем… На заимках у нас шестьдесят га, да в Запольках поболе ста под кустарником. А мы в сельповской лавке государственный хлебец-то берем и для себя, и для скотины… Рожь нонче перестали сеять. А она, рожь-то, на Двине бывало урожала хорошо. Ну, поговорили этак-то и осерчали, конешно.
— Кто осерчал?
— А этого я не знаю, кто. Только многие осерчали, пока приобыкли в совхоз на работу ходить.
Пантюха замолчал, задумался. Федот же почему-то живо увидел перед собой сухое обветренное лицо матери, ее высокую фигуру. Все свои зрелые, все пожилые годы она отдала земле. Нельзя было представить мать отдельно от Кузоменского колхоза.
Сердцу в груди Федота стало тесно. Давно оторванный от деревни, он ощутил вдруг столь неожиданную тоску по ней, по всему привычному когда-то колхозному укладу жизни.
«Ну, а что в совхозе плохого? Та же земля и те же мужики… Откуда эта обида за мать, будто у нее на старости отняли что-то дорогое?»
Пантюха шел рядом, задумчиво опустив глаза. Казалось, он-то уж знает о жизни что-то важное, недоступное Федоту. И жизнь матери как-то лучше воспринималась рядом с Пантюхой Рябым. Ведь и Пантюхина жизнь до войны и после нее проходит в родной деревне.
Пантелей Пестов женился рано, на войну уходил от молодой жены и ребенка. С фронта писал письма, пропитанные тоской по дому, по своей молодухе.
Красивая, но, видать, легкомысленная бабенка, уже со второго года солдатской службы мужа спуталась с одним из «тыловых».
Односельчане молчали, не писали Пантелею: зачем мужику рвать сердце? Жена тоже помалкивала, рассуждала по-своему: «Отвоюется да вернется ежели живой — по-старому будем жить. Авось простит, война ведь».
Ранило его за день до Победы. Фугасной волной бросило в лицо горячую пороховую гарь, осколком попортило шею. Приехал в Кузоменье кривошеий, со страховитым рябым лицом солдат. Хватился жены — нет ее: уехала со своим любезным неизвестно куда.
Дико запил Пантелей. Потом ринулся на поиски, нашел-таки жену где-то на юге, да не вернулась обратно. Даже сынишку — как ни просил — не отдала непутевая баба.