Без четвертой стены - страница 10

Егор Егорович Лежнев, народный артист республики, профессор и режиссер, маленький, сухой, бритоголовый, надевая шубу, с постной улыбкой на губах сказал:

— Ну что, коллеги? Теперь мы не просто погорельцы, но еще и расформированные. Как будем? Войдем в распахнутые двери других театров? А? Выпьем посошок на дорогу и разбежимся? Ну, вы, маститые?! Кто «за»?

Лидия Николаевна Ермолина, в свои шестьдесят лет еще молодая и ликом и духом, всплеснула руками, едва сдерживая слезы, на всю гардеробную закричала:

— Это же надо?! Такое предложить! Как товар на потребителя. С поклоном в чужой театр?

Лежнев хотел ее успокоить, но она отстранилась.

— И вы туда же, Егор, с вашим посошком! Нашли где острить.

— Ну и шуметь, Лидия Николаевна, лучше где-нибудь в другом месте.

Она его не слушала и так же в голос сказала:

— Умру, а не стукнусь ни в одну дверь, слышите? Умру…

— Хватит нам смертей, Лидуша, — буркнул флегматичный, страдающий одышкой Павел Савельевич Уфиркин, помогая актрисе одеться, — живи на здоровье и вспомни, как говорят: спасение горящих есть дело рук самих горящих.

Лидия Николаевна куталась в шубу — ее трясло — и не переставая причитала:

— Я большего горя не знала в жизни своей. Все, все дотла… вся жизнь прахом… Чем мы-то виноваты? Я, что ли, должна была этого дурака директора ревизовать? — (Директор стоял рядом.) — Что ж, мало я сделала, чтоб театр жил? Дни и ночи — ему, горе и радости — ему, всю до кровинки, до слезинки.

Директор, а за ним и главреж, наспех накинув пальто и стараясь быть незамеченными, удалились.

— Ну, будет, будет, — успокаивал Лежнев. — Что делать-то теперь? — обратился он к артисту Валдаеву.

Валдаев внешне держался крепко, казался спокойным. Зубами зажал потухшую трубку. И только по тому, как он пытался ее раскурить, видно было, что спокойствие его наигранное.

— Что теперь — не знаю, — сказал он, блуждая глазами по потолку. — Надо, вероятно, привести себя в порядок. Это раз. Что теперь — обдумывать поздно.

— А что потом?

— Потом? — Валдаев покусал трубку, неторопливо перевел взгляд с потолка на Лежнева. — Потом… приходите-ка ко мне в гости, потолкуем по душам. Скликайте всех, кого разыщете. Ум хорошо, а с вами лучше. Устроим эдакий совет в Филях.

Пришел апрель и принес с собой весну. Бурную, звонкую, неожиданную. Неожиданную потому, что в конце марта были еще злые морозы и снегопады. Цыган не торопился продавать шубу, и, казалось, зиме не будет конца. Но как-то враз солнце стало ярким, теплым; зажурчали ручьи, в водосточных трубах загрохотали обвалившиеся льдины, дворники дружно сбрасывали с крыш утрамбовавшийся, отяжелевший от долгого лежания снег, и теперь он, сброшенный, дотлевал кое-где на тротуарах и во дворах грязными изветренными комками. В сквере, у сгоревшего театра, разноголосье птиц. Оглушительное щебетание, чириканье, посвист перекрывали шум улицы, радовали мам, выкативших детские коляски с младенцами на свежий воздух, под ласковые струи солнечных лучей.

Олег Борисович Красновидов вернулся после болезни бодрым, обновленным. Он отлежался, отоспался. В санатории, после больницы, прибавил в весе, надышался свежего воздуха, а тут еще такая весна! Шагом шагал он твердым, расправив плечи, вскинув голову. На щеках здоровый румянец, глаза, чуть прищуренные, смотрели зорко. Ангелина Потаповна заметила перемены и в его характере. Он перестал реагировать на мелочи, всегда его так раздражавшие. Забрасывал ее вопросами — черта, совсем не свойственная прежнему Олегу. Тут, конечно, она ошибалась: это пришло с годами. Он привык к тому, что и без вопросов получал от Лины всю информацию с избытком; ему приходилось выслушивать пересказ производственных собраний, слухи об изменах и разводах, дословные, выученные наизусть тексты приказов дирекции, о стилягах и прогнозах погоды, о цене на товары и много еще разной всячины. Он выслушивал ее, пытаясь уяснить, зачем она отнимала у него столько времени на пустяки. Сейчас он не давал ей говорить и без конца прерывал:

— Не о том ты, совсем не о том. Скажи мне, кто уже определенно порвал с театром?