Без права называть себя - страница 5

Заключенные спали на земле, под открытым небом. За каждым их шагом настороженно следили часовые, маячившие на вышках.

В одном из пакгаузов, расположенных на территории лагеря, был следственный отдел, откуда днем и ночью неслись душераздирающие крики. Наряду с гитлеровцами, особенно усердствовал некий Стародубцев, в немецком звании старшего сержанта. «Зверь из зверей», — окрестили его. Черное, словно опаленное лицо. Худой до истощенности, постоянно дергающийся, как в конвульсиях. Когда он выходил из себя (а уравновешенным его редко видели), зрачки расширялись, изо рта пенилась слюна. Тогда в ход шли изощренные пытки. Этот садист старался не уступать в жестокости своим хозяевам.

— Елисеев?

Снова допрос. Снова будут бить резиновыми шлангами, дубовыми палками, обливать холодной водой, чтобы привести в чувство и опять бить и требовать: «Говори!» Ну что ж, кроме того, что он — Андрей Елисеев, кроме того, что он в отряде был человеком маленьким и потому ничего не знает, — он не скажет ни слова.

— Елисеев?

— Да.

— Партизан?

— Был.

— Что значит — был?

— Ушел из отряда.

— Допустим. Почему дезертировали?

— Голодуха, господин следователь. Умирали, как мухи.

Пока все повторяется слово в слово, как и на предыдущих допросах. Как шахматная партия — ход в ход. Кто первым свернет с проторенной дороги?

— Но если вы шли домой, зачем имели при себе оружие?

— Я не имел.

— А кто стрелял в германских солдат?

— Вы же знаете, что в лесу и партизаны, и мирные жители.

Вопросы следуют один за другим. И ответы на них — в том же духе.

Сейчас следователь (а они меняются, хотя вопросы — как две капли воды) даст указание стоящим здесь же двум солдатам — и те возьмутся за резиновые шланги, затем будут приводить истязаемого в чувство. Вон и ведро с водой под руками. И точно — следователь обращается к солдатам, только говорит неожиданное для Елисеева:

— Оставьте нас вдвоем.

«Это и есть заготовленный ход? Посмотрим, что получится из твоей затеи, господин с усиками. (Под носом у него топорщится противный клочок волос. Фюреру подражает?) И сегодня ты пока не выходишь из себя. Рядом со Стародубцевым ты ангел. Хочешь взять хитростью? Зря стараешься. Служишь ты тому же дьяволу. Поэтому, в конечном счете, между Стародубцевым и тобою никакой разницы. В этом вся суть».

— Елисеев, — сказал следователь после продолжительной паузы, во время которой оба не переставали изучать друг друга, — Елисеев, а я знаю о вас значительно больше, чем вы сказали.

Следователь ждет ответа. Андрей молчит.

— Хотите послушать?

— Валяйте.

— Комсомольский секретарь, замполит, командир роты… Достаточно? Такую честь, согласитесь, маленькому человеку не окажут. Не правда ли? И поэтому ваша версия о дезертирстве, мягко говоря, не состоятельна.

Елисеев чувствует на себе цепкий взгляд следователя. Важно ничем не выдать волнения, никаких перемен в поведении не показать.

— Елисеев, вы держитесь с похвальным упорством. Но при этом допускаете одну существенную ошибку. Вы начисто упустили из виду такой фактор, как массовое пленение. В лагере немало и мирных жителей, и раненых партизан. А в таком случае не все удается утаить. Согласны?

«Ну и что? — зло думает Андрей. — Все равно из меня ничего не вытянешь». А вслух говорит:

— Чего только под пытками не наговорят вам.

На этот ответ тут же следует контрудар:

— Однако вы и под пытками не были словоохотливым.

— Мне нечего говорить. Так и запишите.

— А я, между прочим, ничего не записываю.

— Разговор не так трудно по памяти восстановить.

— Резонно. Но зачем мне заниматься этим, коль вы всего-навсего маленький человек в отряде? — на лице следователя усмешка.

«У него поразительная выдержка. Он так ни разу и не вышел из себя».

— В таком случае чего ради стараетесь? Ставьте точку — и делу конец.

— А разве это лучший выход из положения? — вопросом на вопрос отвечает следователь. И тут же встает. О чем-то сосредоточенно думает. Потом садится. Карандаш быстро бегает по бумаге.

— Это протокол сегодняшнего допроса, — говорит он все тем же обезоруживающе спокойным тоном. — Хотите взглянуть?

— Не все ли равно?