Безумная усадьба - страница 4

Сначала атмосфера усадьбы и её окружения была встречена мной следующим образом: если бы не желание выяснить правду, то с удовольствием бы её покинул. По прошествии некоторого времени я привык к окружению, оно даже сделалось мне необходимым: я стал здесь «своим». Место начало переиначивать меня на свой лад, я покорился закону, который назвал бы психической мимикрией[3] — переродился до основания. Позволил себя ожесточить.

Через некоторое время я стал испытывать симпатию к атмосфере насилия и жестокости, которая царила в усадьбе. Я сам стал злым и жестоким. С удовольствием, достойным негодяя, я помогал птицам истреблять потомство, деревьям издеваться над порослью. В то время человеческий разум ужасающим образом притупился и превратился в желание бессмысленного уничтожения.

Так проходили месяцы, а моё бешенство только возрастало и то и дело приобретало более разнузданные формы. Однако вместе со мной и всё окружение как бы «прогрессировало» в безумии, будто бы ожидало близкой развязки. Да я и сам должен был это предчувствовать, ведь припоминаю, как под конец целыми часами всматривался в химерический фрагмент на стене, ища в его заполнении ключ к загадке. Ибо, в конце концов, я знал лишь то, что должен был что-то разрешить, что-то выяснить — в том, что со мной происходило, не отдавал себе отчёта.

Параллельно с этими симптомами дико изменилось моё отношение к детям. Не могу сказать, что я перестал их любить — наоборот; но эта любовь превратилась во что-то чудовищное, в наслаждение от издевательства над объектом своих чувств: я начал бить своих детей.

Исполненные страхом, удивлённые суровостью до сих пор доброго отца, они убегали от меня, прячась по углам. Помню те бедные, светлые глазки, залитые слезами, с тихим укором внутри. Однажды очнулся. Это случилось, когда мой маленький, мой бедный сынок среди ударов, запинаясь, произнес:

— Папа… зачем ты меня бьешь?

Я расплакался, но на следующий день всё повторилось вновь…

Однажды я стал более спокойным, нежели прежде, и как будто бы обновлённым после долгого лихорадочного сна. Ясно осознал положение; оставаться дольше в этой глуши было бы делом опасным. Поэтому решил завтра же покинуть усадьбу навсегда, отказываясь от дальнейших исследований. Это был последний порыв воли.

В тот вечер накануне отъезда я сидел с детьми в комнате, втроём мы с задумчивостью смотрели сквозь окна на закат, который стелился по пашням.

Он был кровавым и печальным. Медные полосы осеннего света лежали на полях в скорбной агонии, холодные, взволнованные прохладой ночи, беспомощные…

В саду вдруг стало тихо, сонно шелестели ясени, стрекотали сверчки… Мир затаил дыхание. Минута напряжения.

Ленивым полуоборотом перевожу взгляд на каприз стены.

— Это следует заполнить… заполнить…

Меня охватывает нежность. Я добр и полон слёз.

— Ежи! Поди сюда, дитя!

Садится мне на колени, доверчивый, милый… Должен был почувствовать искренность в голосе… Мои руки гладят светлую головку сына, постепенно обнимая шею…

— Папа!.. Не обнимай так сильно! Па-а-ап…

Захрипел…

Второй ребенок, охваченный ужасом, быстро бежит к дверям…

— Убежит!..

Бросаю труп Ежи, догоняю дочь и одним ударом разбиваю её голову о балку…

Кровь смешалась с пурпуром солнца.

Тупо смотрю под стену, где лежит мой сын: кажется, прильнул к изображению и заполнил его с невероятной точностью; ни на волосок не вышел за линию.

А в руках, уже не зажатых больше вокруг пустоты, а душащих его шею, я узнал… свои собственные…

Караван иллюзорных мыслей пронесся со свистом, со скрежетом мертвых костей и исчез в снежном вихре…

Тайна усадьбы была разгадана.

Перевод с польского — Юрий Боев

Автор перевода хотел бы выразить свою признательность Александру Минису и Александру Печенкину за рецензию, ценные советы и помощь, оказанную при подготовке перевода.