Безумство - страница 25

Я опираюсь локтем на бедро, кладу подбородок на ладонь и поворачиваюсь, чтобы посмотреть на заснеженный горный хребет вдалеке. Словно свирепые часовые нависли над Роли. Иногда они заставляют меня чувствовать себя здесь в безопасности. Защищенной. Иногда они заставляют меня чувствовать себя в ловушке.

— Когда Макс только научился читать, он каждый вечер приносил свою книгу в мою комнату, чтобы почитать ее мне. Сначала это было мило, но через некоторое время меня это начало раздражать. Он спотыкался на каждом слове, и ему всегда хотелось прочитать одну и ту же чертову вещь. «Очень голодная гусеница». Через две недели я уже могла пересказать все это от корки до корки по памяти. Я хотела засунуть эту книгу в папин измельчитель документов.

Алекс открывает глаза и смотрит на меня. Я так привыкла к его самоуверенности, что от отчаяния, которое я вижу в нем сейчас, мне кажется, что меня ударили ножом в грудь, и я истекаю кровью.

— Я позволяла себе раздражаться и расстраиваться из-за Макса с самого его рождения. Раньше я терпеть не могла бегать за ним все время. Я любила его, но никогда по-настоящему не ценила так, как должна была бы. Теперь я это знаю. Алекс, мне так жаль. Это неправильно. Ничего из этого. Если бы я могла что-то сделать, чтобы... — повернуть время вспять. Исправить это. Вернуть Бена. Исправить тебя. Заставить все это исчезнуть. Даже говорить об этом бессмысленно. Я ничего не могу сделать, и мы оба это знаем.

Алекс прочищает горло, поворачиваясь лицом к горному хребту вдалеке, затененному завесой дождя, который все еще падает.

— Не говори, что сожалеешь, Argento. Только не говори, что тебе хочется, чтобы все было по-другому. Так обстоят дела. Я должен научиться принимать это. — Он осторожно протягивает руку и проводит кончиками пальцев вниз по моей щеке, легко и нежно. Я пытаюсь наклониться к нему, но он опускает руку, пыхтя себе под нос.

Прерывающимся голосом он шепчет:

— Осторожнее, Argento. Все, что я люблю, превращается в пепел. Все, к чему я прикасаюсь, в конце концов, разваливается на куски.

Я решительно качаю головой.

— Это не совсем так. То, что случилось с Беном, не имеет к тебе никакого отношения. Это не твоя вина. Ты не проклят, Алекс.

Он снова опускает голову и горько улыбается.

— Вообще-то так и есть. Пойдем, попрощаемся с Беном.

Глава 7.

Маленький мальчик, стоящий на табурете перед кухонной стойкой — это я.

Я это прекрасно понимаю. А ещё осознаю, что это сон.

Ни один осколок сознания не позволяет мне отделить себя от того факта, что пропитанный солнцем, теплый пузырь, в котором я нахожусь, кажется абсолютно реальным. Я существую как в своем семнадцатилетнем теле, так и в гораздо меньшем шестилетнем варианте самого себя, который поет тихие, хриплые мелодии, погружая руки в толстый шарик теста. Он улыбается, широко растопырив пальцы, ухмыляясь густому липкому месиву, которое облепляет его кожу и скапливается под ногтями. Я чувствую его под своими ногтями, покрывающими мои собственные руки.

Руки мальчика.

Руки мужчины.

Я вижу с двух совершенно разных точек зрения, двумя разными парами глаз. Одна пара смотрит на мир как на место, наполненное удивлением и надеждой; другая не может не видеть обещания боли и горя во всех направлениях, куда бросает свой взгляд.

— Ты готов, любовь моя? Ты сделал все правильно?

Сначала я чувствую ее запах. Запах лилий и свежих летних полей заполняет тесное пространство, перекрывая яркий, сахаристый привкус сахарной пудры, которая плавает в воздухе, и мой желудок скручивает от волнения и горькой боли. Моя мать входит в комнату в вихре музыки и энергии. Ее темные густые кудри растрепаны и тянутся во все стороны, как виноградные лозы, тянущиеся к солнцу. Ее теплые карие глаза светятся электрической, заразительной энергией. Улыбка на ее прекрасном лице освещает всю комнату так ярко, что я почти ослеплен ею.

Я полностью влюблен в эту женщину. Это тот тип безусловной любви, которую сыновья чувствуют к своим матерям, прежде чем обнаружат, что у нее есть недостатки, и иллюзия, что она самое совершенное существо, когда-либо ходившее по земле, в конечном счете, разрушается.