Библейские вольнодумцы - страница 49

"Песнь арфиста" исполнялась во время заупокойных пиров как своего рода memento mori, и характерно, что в содержании этой песни нет даже намека на утешение. В ней совсем не рисуются утешительные картины райской жизни покойного на священных полях Налу, — это холодная констатация: никому не известно, что там происходит; ведь никто еще не вернулся оттуда, чтобы поведать живым, правда ли то, что так подробно и красочно рассказывают и расписывают жрецы о загробной жизни. "Песнь арфиста", по существу, была вызовом официальной религии, учению о посмертном существовании, и это была откровенная пропаганда гедонизма в жизни.

Перед тем как расстаться с Древним Египтом, мы приведем еще одну надпись, относящуюся к еще более позднему этапу его истории, к началу I тыс. до н. э.: "То, что происходит после конца жизни, — это страдание, оно лишает тебя того, что ты имел до этого; ты пребываешь в могиле без сознания; когда наступает утро, которое (для тебя) не наступает, ты ничего не знаешь и спишь, когда солнце поднимается на востоке; и ты не можешь пить, хотя рядом с тобой (жертвенное) пиво".

Эта надпись из погребения Небнечеру, жреца верховного бога Амона. Как известно, скептики и маловеры среди служителей богов встречались не только в Египте и не только в древности.

Мы привели три разных ответа, которые дали на вопрос о смысле жизни человека и роли в ней бога мыслители Древнего Египта более трех с половиной тысяч лет тому назад. Эти ответы типичны, подобные можно было бы найти в философской и религиозной литературе ряда других древних народов, например шумеров и вавилонян, индийцев, греков. И они непреложно свидетельствуют о том, что всегда и всюду сомнение сопровождало веру, а в религии скептицизм всегда находил уязвимые места. Вечный поиск истины мог привести — и часто приводил — ищущего к горькой правде, и все же человеческая мысль не могла отступиться надолго от своих мучительных поисков истины ради утешительного обмана.

Конечно, и в Древнем Египте вряд ли глубокие размышления о смысле жизни могли надолго занимать ум рядового египтянина-простолюдина. Его голова была слишком забита заботами о завтрашнем дне, о хлебе насущном для себя и своей семьи. И он мог быть даже убежден, что в этом и состоит смысл и цель его жизни. Проникнувшись этой верой, человек мог спокойно и без страха встретить смерть с сознанием выполненного долга, если даже у него не было полной уверенности в продолжении своего существования за гробом, — он не зря прожил свою жизнь! Во все времена мучительная рефлексия была уделом только немногих нерядовых личностей. Но, совсем не случайно, что приведенные выше проникнутые скептицизмом тексты относятся ко временам Среднего и Нового царств, когда Египет значительно продвинулся по пути социального и культурного развития и вместе с тем "упорно двигался по направлению к индивидуализму…"[76].

Отмеченный выше процесс индивидуализации в социальных отношениях и в психологии их носителей происходил, конечно, не только в Древнем Египте, но и у других народов древности, происходил в силу неодинаковых исторических условий их существования в разное время и с разной степенью интенсивности. У целого ряда народов Древнего Ближнего Востока он особенно ускорился в I тысячелетии до н. э., притом ближе к его середине.

В Иудее, как мы уже знаем, ряд ветхозаветных пророков стремились придать образу древнего племенного бога Яхве черты универсализма и этического монотеизма. А в VI в. пророк Иеремия решительно, от имени того же Яхве, объявил о личной ответственности каждого человека перед богом за свои собственные беззакония: "…каждый будет умирать за свое собственное беззаконие" (Иер. 31:30). Несколько позже другой пророк VI в. подтвердил это требование Яхве: "Душа согрешающая, она умрет; сын не понесет вины отца, и отец не понесет вины сына, правда праведного при нем и остается, и беззаконие беззаконного при нем и остается" (Иез. 18:20). Причем пророки неизменно связывали понятие праведности с этическими ценностями, а беззакония с нарушением социальной справедливости. Заявления этих пророков, несомненно, означали не что иное, как признание за отдельной личностью ее относительной автономности, относительной свободы выбора между добром и злом, хотя это, конечно, вступало в прямое противоречие с учением о предопределении, которое к тому времени уже было разработано древнееврейскими теологами, теми же пророками, в качестве непререкаемой догмы (Иер. 10:23). Эти сдвиги в общественном сознании особенно усилились, когда Иудея вступила в эпоху эллинизма.