Библия-Миллениум. Книга 1 - страница 10

Однажды он услышал, как отец избивает Онана и мать за то, что брат надул в штаны на линейке. Истошный крик младшего брата, перешедший в вой, превратил внутренности Ира в цемент. Он сидел, оцепенев, боясь пошевелиться, боясь вдохнуть или еще каким-либо образом выдать свое присутствие. Натренированные ноги рвались, как нетерпеливые кони, но он всей своей волей, всей силой удерживал их на месте, от чего на теле выступили крупные капли пота. Ир вывернул ручку громкости телевизора до упора, чтобы не слышать криков и ударов, доносившихся сверху. «Гвардия умирает, но не сдается!» — прогремел экран на весь дом. И ноги перестали слушаться — они выстрелили, как свернутая, сжатая до упора, тугая пружина, и вынесли его из дома на улицу, они несли ничего не соображающее тело все быстрее и быстрее, еле касаясь земли.

«Склонность к бродяжничеству» — короткая запись в милицейском протоколе. Его нашли за тысячу километров от дома, замерзающим от холода возле трансформаторной будки на перроне. Всем отделением не могли добиться от полуживого мальчишки признания в том, где он живет. Посиневшие губы беззвучно шевелились. Влив в них полстакана водки, люди в синей форме услышали тихий шепот: «Гвардия умирает, но не сдается…» — который стал нарастать, как шум прибоя. И вот уже обезумевший, красный, с вытаращенными глазами мальчик рвется к двери, выкручиваясь, выворачиваясь из десятка вцепившихся в него рук с диким криком: «Гвардия умирает, но не сдается!»

В детстве Ира необыкновенно потряс миф о Кроносе, жестоком прародителе олимпийских богов, которому предсказали, что один из сыновей убьет его и сам станет верховным богом. И Кронос, напуганный предсказанием, проглатывал своих детей одного за другим. Только младшего сына — Зевса — удалось спасти, Рея — жена Кроноса — дала мужу вместо сына завернутый в пеленки камень. Ребенок рос на острове, и жрецы (куреты) били в свои щиты, когда Зевс плакал, чтобы отец не услышал его.

Тогда-то Ир и решил, что никогда-никогда не заплачет перед Иудой. Отец пытался выбить из него слезы всеми возможными средствами. Орал, придирался к плохим оценкам, заставлял Ира чистить сортир, пинал его ногами, бил хлыстом, но сын кусал губы до крови, сворачивался в жесткий комок, сжимал челюсти и не издавал ни звука.

— Ишь! Крепкий какой! — и вскоре Иуда даже стал хвастаться перед друзьями, что его старший сын никогда не плачет.

— Спартанское воспитание! Смотрите! — отец давал Иру такую затрещину, что можно было раздавить крепкий кочан капусты. — И молчит! Не ревет. Молодец!

Спасительное восемнадцатилетие показалось на горизонте. Ир с нетерпением ждал повестки. Армия казалась финишной ленточкой. Он стискивал зубы, напрягал все силы, чтобы добраться до нее живым. Ему и в голову не приходило, что там может быть плохо! Куда угодно! Как можно дальше, чтобы кругом тайга, сугробы и медведи, чтобы отец никогда до него не добрался.

И только в малюсеньком гарнизоне, где-то на границе, рядом с населенным пунктом, не обозначенным ни на одной карте, куда их доставляли почти месяц, сначала поездом, потом грузовиком, потом вертолетом, Ир упал. Вытянулся. Вот она, ленточка! Он добежал, спасся. Ноги стали мягкими, и долгий-долгий выдох. Он выдыхал целые сутки, просто лежал лицом вверх, в неизвестном, неведомом, безымянном поселке и выдыхал домашний воздух, а затем новый кислород наполнил Ира, расправляя и придавая ему округлую форму, словно резиновому шарику.

Мир взорвался всеми своими звуками и красками, навалился всеми своими цветами — ярко-голубым небом, зеленой травой, красными гроздьями рябины, ослепительно белыми облаками, оранжевыми листьями. Влился внутрь через глаза, наполнил Ира. И весь этот вихрь огней, жизни, стихии сконцентрировался в двух синих озерцах женских глаз, в струящемся меде волос… Фамарь… Буфетчица…

— Это я к тебе бежал!..

И, не задумываясь, отдал ей звезду, до которой наконец дотянулся, — свободу, часто рассказывал о каком-то картинном доме детства, таком, каким, по его мнению, должен быть дом, каким он хотел сделать свой. О суровом, но справедливом отце, о комфортном богатом коттедже, о заботливой матери и трогательном младшем брате. Такая идеальная, не существующая в природе семья из рекламы сливочного маргарина. Венчала каждый рассказ демонстрация фотографии, где Иуда в парадном кителе, во всех своих медалях и заслугах, Шуа в скромном платочке, сидящая на двух стульях, ревущий Онан на коленях у матери и сам Ир, злобно глядящий исподлобья.