Биография вечного дня - страница 10

Аптекарь испытывает почти то же самое — ненависть вылилась из него, ненависть исчезла. Однако это не волнует его, мысли сосредоточены теперь совсем на другом: внутреннее зрение, кажется, распознало наконец загадочного посетителя — он обрисовался внезапно и отчетливо, как при вспышке молнии. Как же это он раньше не сообразил? Острый профиль, чуб, движения — по всему этому нетрудно узнать Христо, его бывшего сотрудника. Двадцать с лишним лет прошло с тех пор, надо полагать, он давно истлел в глубокой яме близ Черного моста, его, наверно, уже и не помнит никто — ни близкие, ни друзья, ни знакомые.

— Христо… — произносит аптекарь.

— Что? — вздыхает жена, устало ворочаясь под одеялом. — Ты что-то сказал?

— Нет, нет, — успокаивает он ее. — Что я мог сказать?..

И Манчев чутко прислушивается к звукам снаружи: где-то недалеко, видно в соседнем дворе, лает собака, в этом лае и ярость и страх. «Быть нашей дочери среди сильных!..» — снова решает аптекарь, но это не может избавить его от тяжелых чувств, что переполняют душу.

Господи, какую же тоску нагоняет осенней безлунной ночью — да еще в провинции — протяжный вой собаки!..

Николай просто не узнает матери: она не расспрашивает, что это за девушка, сколько она у них пробудет, не накличет ли на них беду. Чуть наискосок, напротив их дома, находится полицейский участок, но мать словно забыла об этом, а совсем недавно это соседство сказывалось на всем ее поведении. Сейчас в доме горит яркий свет — и в гостиной, и на кухне, и в ее комнате. Уже несколько суток, после капитуляции Румынии, самолеты по ночам не летают — оставили наконец в покое нефтяные месторождения Плоешти. Шторы, правда, плотно задернуты, но черную бумагу сняли, только вдоль фрамуг шуршат полосы, оставленные на всякий случай, да и то лишь потому, что со стула их не достать, для этого нужна лестница.

А в кухне прямо-таки ритуальное действо: на раскаленной печке в двух котелках греется вода, в руках матери мелькают пестрые полотенца — старомодные, с вышитыми на них благословениями; появилась откуда-то и лохань внушительных размеров, на ее белой эмали стилизованные цветы и целующиеся голубки. Елена моется, а мать, серьезная и важная, поливает ее водой из огромного кувшина. Когда мать проходит по гостиной, где сидит Николай, ее глаза лучатся таким счастьем, будто он привел в дом не подпольщицу, а свою невесту. Это его озадачивает — в самом деле, что случилось, как объяснить такую перемену в матери?

Бросив взгляд в приоткрытую дверь кухни, он отшатывается: Елена стоит в коротенькой комбинации, ее высокая тощая фигура так вытянута, будто девушка приподнялась на цыпочки, а белая шейка, нежная и тонкая, как у мальчишки, вызывает умиление. Поймав его взгляд, Елена усмехается — скорее виновато, чем стыдливо, но сам он густо краснеет.

Минут десять спустя мать снова пересекает гостиную с ворохом белья, извлеченного из шкафов и чемоданов с нафталином, и Николай восклицает с недоумением, но ласково:

— Что вы там колдуете?

— Выкупала ее, бедняжку! — не без гордости, с подчеркнутым удовлетворением отвечает она. — Из тюрьмы вышла…

— И что ты притащила?

— Одеть девочку надо… Не оставлять же такой вот, голой. — И идет дальше, однако, вернувшись, бросает шепотом: — Но хороша, как цветочек!

— Знаешь, чья она? — интригует Николай.

— Знаю, она сама мне сказала. А родителей известили?

— Мы позвонили.

— Успокой их и от меня — скажи, мол, в надежное место попала!

Мать удаляется на кухню горделивой походкой — такой он помнит ее, когда она была молодой.

Глубокая тишина залегла на дворе, Николая даже в сон клонит от этой тишины, да и чему тут удивляться: весь вечер прошел в таком напряжении. Сквозь дремоту он слышит деликатное стрекотанье сверчка, давно поселившегося в их доме в потолочных балках. «Очень хорошо, очень хорошо!..» — словно одобряет его сверчок, однако мать говорит то же, только гораздо более сердитым тоном:

— Очень хорошо!.. Спит себе да еще похрапывает…

Словно подброшенный пружиной, Николай вскакивает, виновато моргая.

— Уйди отсюда, я постелю здесь Елене. А ты ступай на кухню. Конечно, на лавке тебе будет тесновато, но что поделаешь — ты мужчина! Эта половина дома будет женской.