Блаженный Иероним и его век - страница 2

Красноречивая рекомендация Эразма в одном отношении, по крайней мере, заслуживает нашего внимания. Она ручается за то, что Иероним как явление литературное представляет из себя нечто выдающееся, могущее удовлетворить довольно притязательному вкусу, нечто, может быть, в своем роде и для своего времени столь же блестящее, как был Эразм для эпохи немецкого гуманизма. С другой стороны (заметим кстати), особенное пристрастие такого человека, как Эразм, с его неглубокой душой, колеблющейся верой и сомнительной моралью, могло в глазах некоторых (что и было, например, с Лютером) отражаться каким-то неблагоприятным рефлексом и на самом объекте поклонения, на Иерониме, поскольку последний должен быть рассматриваем уже не как литератор, а как один из виднейших отцов церкви, как богослов, как учитель жизни и правоверия (чем Иероним был долго и для многих). Мы увидим в дальнейшем, насколько знакомство с Иеронимом может оправдать это косвенное заключение "от поклонника к поклоняемому", а пока коснемся в немногих словах биографии святого, с тем чтобы связать с нею изображение его эпохи, которая для нас (вместе с попыткой дать хотя бы самое общее представление о духовном облике Иеронима) будет главнейшим на этих страницах. Иероним, как Ницше, как Коперник, принадлежит к числу исторических лиц, отметивших появлением своим некоторые важные пункты исторического развития, которых славянство при желании может считать своими, но полную принадлежность которых к нему установить едва ли удастся когда бы то ни было (относительно Коперника, впрочем, сомнения почти невозможны). Мы не можем присоединиться к мнению Филарета, который на том основании, что современник Иеронима Проспер называет его далматинцем (Dalmatus), решает вопрос в пользу славянского происхождения. Это могло быть названием по месту, а не племени. Но наличность славянских элементов в родном городке Иеронима, позднее снесенном с лица земли потопом варварского переселения, не подлежит сомнению. Самое имя Стридона производят от славянских корней Sridni, Srida, могущих указывать на пограничное положение местечка (между Далмацией и Паннонией). Год рождения Иеронима неизвестен. Приблизительно принимается 340-й. По тому образованию, которое получил Иероним, по тому, что у него позднее оказываются земли в Паннонии, можно думать, что родители его были богаты, во всяком случае состоятельны. Юношей он переселился в Рим, чтобы здесь усовершенствоваться в ораторском искусстве, — и это переселение связало его с Вечным городом неразрывными узами — привязанности и ненависти, временных гонений и вечной славы. Нет сомнения, что без этого переселения мы не имели бы того Иеронима, которого знаем сейчас. Для таланта святого сатирика, Ювенала католической церкви, нужна была атмосфера тогдашнего Рима, чтобы проявить себя и сложиться в ту неподражаемую фигуру, которою он является для нас как писатель. Рожденный не в ту эпоху, Иероним с его характером был бы "человеком не ко времени", в IV же веке он оказался на своем месте. Поэтому, чтобы понять хоть что-нибудь в Иерониме, нужно знать его "окружение", т.е. обстановку, современность.

В общих чертах мы знаем эту последнюю: близкие сумерки средневековья (великое Gotterdammerung истории); разлагающийся Рим;

Закат звезды его кровавой,

и это сравнение Гоголя-профессора: "Империя была похожа на тысячелетний дуб, который изумляет своею страшною толщиною и которого средина давно уже обратилась в гниль и прах". Но в данном случае приходится обращаться к источникам более специальным и добывать детали, так как ими именно и определялось направление деятельности и писаний Иеронима. Мы остановимся на Аммиане Марцеллине и Августине. Марцеллину в особенности мы обязаны картинами нравов и быта IV века. И первое, что нас охватывает при чтении их, это — какое-то веяние над всей той эпохой одичания и смерти. Вообще, мнение о том, что варварство надвигалось на Рим только извне, оказывается ошибочным при ближайшем рассмотрении. По какому-то роковому закону смены состояний, тезы и антитезы, само общество римское, римская культура стали вырабатывать внутри себя разрушающие яды, и духовное варварство клало уже свою печать на весь облик Рима. "Немногие домы, раньше славные заботами о науках, теперь изобилуют только забавами лени, наполнены звуками пения и звоном струн. Место философа занял певец, место оратора — преподаватель сценического искусства, и в то время как библиотеки вечно закрыты наподобие гробниц, устраиваются только гидравлические органы, огромные лиры, видом похожие на колесницы, и сложные приборы для театральных представлений". Тот же Марцеллин упоминает между прочим, что в его время Ювенал и Марий Максим пользовались успехом даже у тех, кто не читали ничего другого и боялись "как отравы" каких бы то ни было "дисциплин". Это тяготение к сатире, вне всяких морализирующих соображений, является, пожалуй, тоже одним  из характерных признаков упадочных эпох. Очевидно, едкость одного и напыщенность другого писателя были понятнее, более отвечали пресыщенному и притуплённому вкусу века.