Блокадные рассказы - страница 3

Она глянет так серьезно-серьезно и отчитает: «Катя! Вы сдаетесь. Люди должны оставаться людьми. Немцы думают, они боги, пришли в пустыню к азиатам и напугали нас до смерти. Я их не боюсь. Что они могут сделать? Убить? Так пусть убивают мытую и причесанную…»

— Ложитесь вон туда, на диван. Отдохните перед дорогой.

— Спасибо.

…Мороз, звенящий, железный мороз. Плохо идут ноги, не добраться домой засветло. На закате окрасились вершины берез в алый цвет, как кровь, как губы усопшей.

Далеко до дому, жалко, что тогда бросил считать. Все равно дойду. Я дойду, дойду…

Нас перевезли на пароход через сияющую солнцем Ладогу. Проскочили. Ни ветра, ни стрельбы, ни бомбежки — тишина. Удивительная, сладостная тишина. Стук радиометронома, в Ленинграде чаще всего похожий на трепет птичьего сердца, здесь звучал спокойно, патриархально, как тиканье бабушкиных ходиков.

Нас протрясли на грузовиках от пристани до железной дороги, выгрузили и накормили. Накормили досыта. Уверен, что тысячи людей и посейчас помнят этот невероятный заладожский обед. На первое были мясные щи…

Наша партия расположилась по краям цветущего луга, в тени молодых берез. Люди спали, утомленные обильной пищей, убаюканные тишиной. Только один старичок — голова его была покрыта колпаком из шерстяного носка — сидел, опираясь руками на бамбуковую лыжную палку, и плакал тихонько, не переставая.

Я сидел на теплом рельсе, слушал, как поют кузнечики, как где-то в стороне ласково постреливают зенитки, и чертил на песке фигурки по старому детскому способу: точка, точка, запятая, минус — рожица кривая…

Зашуршали, приближаясь, шаги, резкая тень легла на мои чертежи. По плечу застучал карандаш, и кто-то спросил устало и басовито:

— Браток, ты сыт?

— Сыт.

— Раз не спишь, как все, значит и здоров?

— Здоров.

— Тогда будешь начальником эшелона.

— Обязанности?

— Предъявлять списки эвакуируемых на пунктах питания, следить в пути, чтобы не было отставших, немедленно снимать с поезда больных, особенно поносных. Ясно? Как фамилия?

Пожилой человек в военной форме поставил ногу на рельс, положил на колено полевую сумку, достал какой-то бланк, вписал в него несколько слов и протянул мне.

Товарный состав, хвостом вперед, медленной красной гусеницей вполз в нашу березовую полянку и, дико взвизгнув тормозами, остановился. Началась посадка.

Не разгоняясь шибко, но и не задерживаясь, эшелон уходил от Ладоги. На редких остановках натужно рычали катучие двери, из вагонов выходили, соскакивали или сползали на насыпь обитатели и, боясь остаться, тут же на откосе, женщины и мужчины вперемешку, спешили исполнить необходимое. Долгий свисток, и поезд шел дальше, оплетая густым недолговечным паром придорожные перелески.

В первый день я снял с поезда старика с бамбуковой палкой и двух пухлогубых подростков с личиками, поросшими мягким обезьяньим волосом. Вечером мы оставили на маленькой станции молодого бородача с кухонным ножом, болтавшимся на поясе в самодельных ножнах из зеленого биллиардного сукна, и сгорбленную сухонькую «старушку», которой, по документам, оказалось шестнадцать лет. Им было плохо, и я не смел нарушать инструкцию. В памяти не осталось имен этих людей, и никого из них я больше никогда не встречал.

Горячее солнце разогнало утренний туман.

— Начальник! Где тут начальник эшелона? Восьмой вагон просит взять от них больную. Профессорша какая-то. Наружу не выходит, а…

Встав одной ногой на наклонную доску, я с трудом откатил тяжелую дверь и вошел в вагон.

— Вот она, — показал провожатый.

Посредине вагона, на двух высоких ящиках, лежала женщина. Легкий цветной плед прикрывал ее ноги. Она была необычайно красива, эта женщина. Нездоровый румянец оживлял строгое неподвижное лицо, волна серебряно-седых волос застыла над обшарпанным полом. Большие мрачные глаза с чуть приподнятыми уголками надменно и равнодушно смотрели на закопченный потолок. Яркий рот, казалось, улыбался. Она была похожа на царевну, ту что съела отравленное яблоко.

Я подошел. Женщина осталась спокойной. Не поворачивая головы, скосила глаза, посмотрела внимательно и спросила: