Боги грядущего - страница 20

— Отец-то твой дома, что ли? — спросил загонщик, наблюдая за ней.

— Не, на прорубь ушел… У него одна забота — в проруби ил гонять. Или по гостям шляться.

Может, прямо сейчас и отдать ей реликвию? — подумал Головня. Нет, слишком светло. Заметят еще.

Вдруг дверь распахнулась, и на мороз выскочил мальчишка зим четырех от роду, в наспех накинутом меховичке и больших, не по ноге, рваных ходунах. Колпак на нем сидел криво, закрывал один глаз. Увидев Головню, мальчишка замер и поправил колпак, чтобы разглядеть пришедшего. Из жилища грянул женский голос:

— Дверь прикрой, заполошный.

Мальчишка вздрогнул и бросился закрывать дверь.

— Ну ладно, бывай тогда, — сказал Головня. — Про уговор не забудь.

Искра выпрямилась, с чувством разогнув спину, хитренько глянула на него.

— Не забуду.

Головня вперевалочку двинул к мужскому жилищу. Нынче там было пусто: парни разъехались — кто за дровами, кто в летник за сеном, кто в тайгу на поиски общинного табуна. Головня и сам только вчера пригнал быков из летника, а потому сегодня бездельничал. Думал почесать языком с бабами, но те как назло все были заняты: варили еду, тачали одежду, кормили скотину, выгребали навоз из хлевов. Раньше в такие дни Головня развлекался болтовней с Пламяславом, но теперь старика не было, и загонщик изнывал от скуки.

Так он промаялся до вечера. Надвигающиеся сумерки принесли оживление в общину: приехал Сполох, привезший на собачьей упряжке сено; вернулся из тайги Жар-Косторез, пригнавший сани с дровами; прискакал вождь, так и не разыскавший табун; притопал Сиян со связкой мороженых рыбин за спиной. Плавильщик тоже закончил свои труды и уже вещал что-то собравшимся девкам — его низкий голос далеко разносился над стойбищем.

Головня сунулся было послушать его, но увидал Искру и шарахнулся прочь, точно демон от оберега. Сам не ожидал от себя такого. С чего вдруг? Вроде и не ссорились они с Искрометом, не задирал он его, как, бывало, мужики задирали чужаков, а все же не мог рядом с ним находиться. Сразу в горле что-то вспухало, будто ком подкатывал, и зверски хотелось сплюнуть.

Ноги сами понесли его к жилищу Отца Огневика. Головня остановился в замешательстве, созерцая добротную дверь из лиственничных отломов, украшенную треугольными резами. Отступил на шаг назад, снова остановился. Протянул руку к дверце, но спохватился: «Что же я творю? Как в глаза родичам смотреть буду?». А потом ему вспомнился мечтательный взор Искры, устремленный в сторону плавильни, и он отбросил сомнения. «Моя правда, — подумал Головня. — Видит Огонь, не хотел я этого».

В памяти отчего-то зазвучал сипловатый голос Пламяслава: «Воистину, Отец велик! Его речи — что петли загонщика: всегда попадают в цель; его поступки — это мудрость веков: заставляют слушаться тебя; его обряды — как редкое угощение: облекают желанием приобщиться их. Он гласит волю Огня, он умеряет Его гнев, он веселит Его сердце. Отец не лучший из нас, он — единственный, ибо стоит меж людьми и Богами, всеведущий и смертный. В нем, избранном, течет кровь старых Отцов, он избавлен от земных забот, он — яркий факел, светящий в глухой пещере. Он — наша гордость и наша слава».

Старик будто знал, что он придет. Не удивился, когда Головня бочком протиснулся в жилище, путаясь в складках медвежьего полога, висевшего с внутренней стороны. Лишь поднял на загонщика взгляд огромных бельмастых глаз и ободряюще мигнул. Отец был не один: возле жарко пылающего очага сидели его дочь Ярка и зять Светозар. Увидев Головню, Светозар прищурился, и шрам на его щеке побелел, словно покрылся инеем.

— Чг тб?

Загонщик взглянул на его темный лик с отметиной от медвежьих когтей во всю щеку, перевел взор на Отца. Тот не говорил ничего, лишь смотрел на него, плотно стиснув губы. И Головня заговорил, опуская взор:

— Тут это… такое дело…

— А? Чего? Говори, поторапливайся, — закаркал старик противным голосом.

— Я про чужака… про плавильщика.

Слова опять застряли в горле. Удивительно даже: еще не нарушил ничего, не преступил заповеди, а чувство такое, будто подличать прибежал. С чего бы? «Не бывает благодатной лжи, как не бывает порочной истины». Именно! Но отчего же так тяжело на сердце?