Боги и гиганты - страница 6

Вторая армия и второй флот двинутся из Финикии и египетской Александрии на юг и будут искать морской путь в Индию между Египтом и Аравией. Этим они смогут завершить славное дело, начатое флотоводцем Неархом, его опасное, полное приключений плавание от устья Пида до Александрин в устье Евфрата и Тигра. Если это удастся, Индия и Египет, восточная и южная части мировой империи будут тесно связаны между собой.

Третья армия (без флота), двигающаяся из Вавилона, нанесет удар на западе, подчинит добром или злом — как получится — Рим и Карфаген, а потом покорит весь мир от Инда до столбов Геракла, от Истра до истоков Нила. И царя этого мирового государства будут звать Александр, да будет благословенно его имя!

Спрыгнув с тяжело дышащей лошади у главных ворот царской резиденции, Филетер попросил провести его во дворец к Лисимаху. Угрюмое лицо Лисимаха стало еще мрачнее. То, что он может рассказать молодому таксиарху, звучит совсем иначе, чем то, о чем болтают и кричат на улицах Вавилона.

— Царь уже далеко не тот, — говорит Лисимах и вздыхает. — Что не смогли сделать напряженный труд и опасные для жизни раны, сделала смерть Гефестия. Кажется, будто бы из жизни Александра вырвана ее сердцевина. Словно его молодость была похоронена вместе с Гефестием. Он стареет и думает о смерти. Ты, наверное, знаешь, а может быть, и нет, что Вавилон должен стать центром империи и резиденцией царя. Значит, сюда должны были перевезти труп Гефестия из Экбатаны. Когда мы подошли к Вавилону, навстречу нам вышли халдейские жрецы. Бормоча свои темные изречения, они говорили, что звезды и голос Бэла открыли им истину: царь не должен возвращаться в город, если дорожит своим благополучием. Было бы лучше, если бы он вообще избегал этого города. Но Александр приказал им удалиться, и мы вошли в город. Потом пришел Пифагор, наш смотритель за жертвами, и доложил, что в печени жертвенного животного отсутствует место, обозначающее голову. То же случилось с жертвой, принесенной перед смертью Гефестия. Ты же знаешь, Филетер, я простой старый солдат и не придаю особого значения предсказаниям жрецов, как наших, так и вавилонских, но теперь мне стало почему-то жутко, и я не могу освободиться от мысли, что царь чувствует то же самое. Несколько дней назад мы предали сожжению тело Гефестия, жаль, что ты не мог этого увидеть. Часть городской стены была снесена, и в ее проломе, размером более половины стадии, украшенном сверху донизу и от края до края золотом и пурпуром, статуями и картинами, разложили костер.

Десять тысяч талантов отпустил царь на эту церемонию и две тысячи пожертвовали мы, его друзья. На вершине всего сооружения стояли изображения сирен. Отсюда траурные песнопения разносились по всему городу. Когда костер потух, в честь героя Гефестия принесли в жертву десять тысяч быков. Царь стоял, словно каменное изваяние, и смотрел на все происходящее. Вернувшись во дворец, он назначил день отправки флота в Аравию, а 15-го, три дня назад, дал прощальный пир в честь Неарха. После этого царь спал очень долго, до середины дня, потом встал совсем бодрый, но вечером даже не захотел отужинать. Ночью его сильно лихорадило. Позавчера утром, сразу после жертвоприношения, он сказал, что ему очень плохо. Мы увидели по его глазам и губам, что царь весь горит в лихорадке. Так обстоят сегодня дела, Филетер. Теперь ложись спать, ты, должно быть, устал до смерти. Врач дежурит у царя и никого не пускает к нему в комнату. Ты все равно не сможешь сейчас ему докладывать. Подождем до утра. Надеюсь, царю станет немного лучше.

Филетер поднялся в некотором колебании.

— Ему должно стать лучше! И если не завтра, то уж послезавтра наверняка. Царь уже победил нечто большее, чем лихорадка!

— Пусть Асклепий услышит твое доброе слово. Спокойной ночи, мой мальчик.

Когда Филетер проснулся — в необычно поздний для него час, — у него оставалось еще достаточно времени для того, чтобы навестить своих младших братьев, Аттала и Эвмена, которые воспитывались в Корпусе царских мальчиков, где вырос и он сам. Только позднее, незадолго до обеда, вошел он в спальню царя, окна которой на три четверти были закрыты тяжелыми, шитыми золотом занавесями.