Боль - страница 2
— Старшину на выход! — передали по цепочке.
Через минуту тот показался на крыльце. Щеголевато придерживая планшет, подошел быстрым шагом, козырнул.
— Кто дал вам право? — с раздражением заговорил директор. — Наша школа — лучшее здание в городе… И вдруг — казарма!?
Старшина расстегнул планшет, протянул сложенный вдвое лист.
Директор долго читал, или, может, прочитав, долго думал, как поступить. Наконец, вернул лист и отрешенно махнул рукой.
— Дети, проводите меня! — попросил чуть слышно и пошел, пошатываясь, словно пьяный.
Старшина, повременив, вышел к собравшейся около парадного толпе. Поднялся на ступеньки, чтобы быть на виду.
— Гражданочки, — начал он, стеснительно кашлянув в кулак, — бойцы только вчерась из-за парты. Ни стрелять, ни обмоток затянуть… Тем более по хозяйственной части… Я вас прошу: помогите! Окна помыть и кое-что прочее…
— Хороши, нечего сказать! — задиристо подбоченясь, вскрикнула румяная пышногрудая бабенка. — Одни города немцу сдают, а эти хоромы себе чистют! Кроватей, вишь ли, со светлыми шишками навезли… Так им еще и окна вымой?
Ее поддержала хворая старушка:
— Ишь, барин! И затылок блестит, и сумка на заднице, и деколоном, небось, провонял… Ну-ка, понюхайте его, бабы!
Старшина побледнел, заиграли на скулах желваки:
— Ты брось, старая, насчет баринов…
— Что ты к парню прилипла, Егоровна? — заступился за старшину сухонький мужичок. — Он ноне под артиста стрижен — ну так что! Дело молодое. Может, и к девкам побежит, нам-то что. А завтра — на фронт! Вот ведь как. Время такое…
— Ты меня, Прохор Петрович, не кори! У меня двое там… — Старушка, сморкаясь в полушалок, заплакала.
— Вот и я говорю, — воодушевился старшина, — не время укорять! Сегодня у нас всего поровну: одна на всех беда. Что касаемо хоромов — приказано подготовить школу к заселению… А для кого, не знаю. Ей-богу, бабоньки!
— Поможем, раз так! — добродушно согласилась бабенка. — Даже с удовольствием, коли рядышком начальник кудрявенький…
Косяками кружат около школы мальчишки. Что делать дома? Электричество — и то с перебоями. Сперва — заводу: там день и ночь варят сталь, катают броню.
С радостью, чтобы не вызвать зависть других, человек может затаиться. С горем, чтобы найти утешение, поспешит к людям. Так и мальчишки. С виду они ко всему безразличны — чтобы казаться взрослее. Но все существо их в неусыпной тревоге. За мать, за сестренку, за щенка… Но никогда — за себя.
Раскрылись ворота, и со школьного двора показалась колонна.
— Подтянись! — скомандовал старшина. — За-пе-вай!
Молодой голос сообщил взволнованно и грустно:
И строй подхватил, радостно, с лихим присвистом:
Долго металось над улицей эхо. Но вот колонна свернула в переулок, где высокие вязы, — и песня растворилась в тишине.
Ворота закрыл боец. То, что это был не просто боец с винтовкой, а часовой, и что находился он ни где-нибудь, а на посту, — об этом еще никто в городе не знал.
После опустошительной, как ураган, мобилизации Венка Смеляков неожиданно для самого себя стал на улице из пацанов самым старшим. Его и до этого уважали (не так за тугие мускулы и веселый нрав, как за брата танкиста), а теперь он сам себе начальник, сам себе командир. Правда, подчиненное ему уличное войско больше напоминало детский сад: горстка первоклашек да Мурзилка. Мурзилка по возрасту отстает всего-то на один класс, но, если разобраться, разделяет их с Венкой целая вечность: Венку официально приглашали на завод, в цех, где до войны работал отец. Мурзилка прозябает где-то в детстве. Ему бы чего-нибудь сладенького отведать да про мушкетеров или рыцарей послушать. Венку же интересует не фантазия, а немедленный результат. Он терпит Мурзилку только потому, что за пазухой у того пухленький кисет с махоркой, сворованный у глухого Деда.
Смеляковы жили до войны как и все: сыты — и слава богу, если обнова — знает вся улица… Сколько приносил домой денег отец, Венка только догадывался, когда донашивал за старшим братом перелицованные штаны.