Большие неприятности - страница 9
Но стоило представить воду, много-много живой подвижной воды, как сквозь хрустальную речную прозрачность проглядывались рыбы, на желтом дне существовали ракушки, начиненные съедобными моллюсками, а из-под лохматого зеленого камня призывно шевелил усами рак.
Часы за стеной пробили два раза. Я снова начал считать, сколько прошло и сколько еще осталось. Осталось, верно, меньше, чем прошло. Но это меньше было так неимоверно велико.
А какой смысл истязать себя? Ну-у, выдержу, допустим, и тогда? Сашка скажет: ты — сила, а я отвечу — и ты! Дальше! Ребятам даже не рассказать. А расскажешь — не поверят. Родители, если узнают, ругать будут. Выходит, из принципа. Глупо.
Часы пробили три раза.
Казалось, я весь высох внутри. И начал сжиматься. В голове стояло комариное пение — тоненькое, звенящее, надоедливое.
— Ну, а если... немножко... не нажираться — погрызть? Вроде в кармане походной куртки отыскался сухарик или корочка сыра.
Мысль о корочке сыра была особенно явственной. Есть же такие дураки, которым не нравится запах сыра. (Сам видел: нос воротят. Дурачье. От сыра во рту так славно делается, особенно на языке, и покалывает немного, и слюна солонеет...) Кусок сыра виделся мне портретно: желтый, чуть заветренный, с проступившей прозрачной капелькой влаги на лбу, и смотрит, ей-ей, смотрит круглым сквозным отверстием, будто сквозь монокль!
А если встать... и босиком... тихо... До кухни девять шагов. И обратно — девять. Всего — восемнадцать. Кто узнает?
Так начинается всякое падение: с надежды — никто не узнает!
И я сделал эти постыдные восемнадцать шагов — до кухни и обратно.
Не могу сказать, был ли вкусным кусок сыра, что я проглотил не жуя, словно изголодавшийся пес. Но стоило понять — время не вышло, а ты... — как открылось нечто совершенно непредвиденное: никто ничего не узнает, но я-то знаю, как теперь глядеться в зеркало?
Да, я знаю. И буду знать. Всегда, всегда, всегда... Это не в моих силах — забыть, хотя... А что — хотя?
Слабак ты, Колька... языком только — ля-ля...
Теперь я понимаю: заработал механизм совести, но тогда я откровенно испугался, сомнения показались мне просто-таки ненормальными. (И я подумал: а вдруг у меня с голодухи что-нибудь в башке сдвинулось?..)
И спросить о таком, как часто бывает, ни у кого невозможно...
В школу я шел, будто во сне. Дома виделись зыбкими, я не ощущал крепости в теле.
За квартал до школы встретил Бесюгина. Видок у Сани был тоже не самый... но все-таки получше моего.
Никак того не ожидая, я сказал вместо «здрасте»:
— Сань, я сошел... Корочку сыра в три ночи кусанул!
— И я! — откровенно обрадовался Бесюгин. — Чернослива две штуки проглотил.
— Когда? — спросил я.
— Перед сном, вчера...
Странное дело, мне стало легче.
Вопреки здравому смыслу, вопреки всем доводам ума — если кто-то оказывается еще большим слабаком, чем ты, какое тут может быть утешение? — а все-таки легче... Куда легче!
Долго помнил я тот ночной кусочек сыра и мой первый опыт на выживание. Признавал: неудачный получился опыт. Я потерпел поражение.
Но!
Даже в самых проигрышных ситуациях человеку свойственно искать что-то положительное: если не оправдание, то объяснение, если не извинение, то хоть полезную крупинку, хоть намек...
Я — не исключение.
Искал, искал и со временем приплел к выводу: в этой, безусловно, стыдной для меня истории есть все-таки и светлая грань — может быть, именно тогда я впервые встретился с собственной совестью.
После благополучного завершения десятилетки и перед авиацией, если не считать за серьезную авиацию аэроклубовский год, у меня был «зазор». И я решил поехать на север. Сказано — сделано: завербовался, отправился.
Почему? Зачем?
Очень приблизительно это выглядело так: в институт не прошел — трояк по химии, трояк по алгебре — плюс неудавшаяся любовь...
Глупый, конечно, был, думал: от неприятностей можно убежать, от любви — спастись. Не знал еще: от себя никто оторваться не может, тут никакой Северный полюс не помогает.
Заполярье, в котором я очутился, оказалось отнюдь не похожим на тот Север, что я знал по Джеку Лондону.