Большое испытание Серёжи Мерсенёва - страница 19
Скрипнув стулом, он подвинулся ближе и стал осматривать Серёжины руки. Тронул горячий лоб мальчика и спросил:
— Температура?
— Тридцать восемь и пять, Вениамин Алексеич, — торопливо сказала Лидия Ивановна.
— Н-да! — доктор поправил очки и пристально посмотрел на мальчика. — Как, Серёжа? Здорово болит?
— Нет, не очень, — ответил Серёжа.
— «Не очень»... Храбришься? Это хорошо, молодец! — Он поглаживал Серёжу, а сам всё смотрел и смотрел в ту сторону, где были ноги мальчика, точно простыня ему нисколько не мешала, он мог видеть через нее. Потом встал и повернулся к Лидии Ивановне. — Н-да! Руки могут подождать. А правая нога ждать не может. Гангрена.
Вполголоса он сказал Лидии Ивановне и сестре ещё несколько непонятных, нерусских слов, кивнул мальчику, и они ушли.
Карп Иванович и Коля почему-то вдруг стали разговаривать шопотом и украдкой бросали на Серёжу странные взгляды.
«Почему они переменились? — недоумевал Серёжа. — И что такое гангрена? Почему нога не должна ждать? Чего ждать?»
Пошептавшись, они вышли в коридор покурить. На пороге дядя Карп оглянулся:
— Ты того, паренёк... Особенно не сокрушайся.
— Я не сокрушаюсь, — удивился Серёжа, не понимая, о чём он говорит.
— Вот-вот! Операция — минутное дело, а жить будешь — сто лет.
Он вышел, а Серёжа ошеломленно смотрел ему вслед. Вот в чём дело! Операция! Ему будут резать ногу, ну да, ногу, ведь на неё так внимательно смотрел сегодня Вениамин Алексеевич, Значит, ничего ещё не кончилось. Самое трудное только ещё наступает.
От волнения шумело в ушах, лоб стал влажным от проступившей испарины...
Вскоре появилась мама. Знает ли она? Мама знала: он видел, что она крепится, а у самой глаза полны слёз, то и дело покусывает губу. Зачем они сказали, что будет операция? Теперь расстроится, будет плакать...
— Ты не беспокойся, мама, — торопливо заговорил Серёжа. — Дядя Карп говорит, что это со всем не больно, чуть-чуть...
Мама расплакалась; мальчик почувствовал что не может больше выдержать — колючий клубок подступил к самому горлу, мешал дышать. А плакать ему не хотелось, ни за что не хотелось: ведь не плакали же Карп Иванович, дядя Гриша, Коля Булавкин. Наоборот, ещё подшучивали над своими операциями...
Глухо постукивая костылём, подошёл Карп Иванович, потрогал Мерсенёву за плечо и ворчливо сказал:
— Э-э, мамаша, так не полагается! Ступайте-ка лучше отсюда — парню спокойнее будет, — и выпроводил её, а сам подсел к Серёже и заговорил с ним тихо и ласково, стараясь успокоить и подбодрить мальчика.
Коля сидел на своей кровати и хмуро покусывал ногти.
Через час в палату вкатили длинную белую тележку.
«Уже? Так скоро?» — подумал Серёжа. Ему захотелось крикнуть: «Нет, нет, не надо! Подождите ещё немного, ещё чуть-чуть...» Но он глянул на отвернувшегося к окну Карпа Ивановича, на Колю, рассматривавшего ногти, но вряд ли видевшего их, и сдержался. Сердце билось часто и сильно.
— Держись, Серёженька! — глуховатым голосом сказал ему вслед Карп Иванович.
Серёжа хотел ответить твёрдо, но не смог и прошептал:
— Я держусь...
Тотчас за дверью он увидел маму. Бледная, осунувшаяся, она казалась ещё выше, чем была там, дома. Ладони её лежали высоко на груди, у самой шеи, пальцы шевелились, сжимая и распуская воротник накинутого на плечи халата. Она рванулась к Серёже, но тотчас шедшая рядом с тележкой Лидия Ивановна повела её в сторону.
— Не надо, не надо, Зинаида Алексеевна! Всё будет хорошо! — услышал Серёжа успокаивающий голос врача.
Ему хотелось поговорить, успокоить маму, но горло пересохло, и он не успел ничего сказать. А тележка катилась всё дальше и дальше по длинному коридору, и в конце его Серёжа увидел дядю Гришу. Силачёв, тоже бледный и осунувшийся, с чёрным пятном на помороженной щеке, стоял у двери операционной и устало глядел на Серёжу.
И ему мальчик не успел ничего сказать — дверь операционной распахнулась, тележка вкатилась в комнату, где всё было белым: и стены, и потолок и ламповые шары под потолком, и столы. Даже люди здесь стояли какие-то странно белые в белых халатах и шапочках, с марлевыми масками на лицах.
Серёжа видел только глаза и по очкам узнал Вениамина Алексеевича. Он улыбался, говорил что-то ласковое, но Серёжа ничего не мог разобрать: так сильно шумело в ушах.