Большой дом. Пожар - страница 33

Этот ужас был тут, рядом с ним. Он нахлынул на Омара, который приподнялся на своей постели, поджав под себя ноги. И мальчик подумал: «Это мне передался страх бабушки». Он понимал на расстоянии, что она боится, боится оставаться одна в кухне со своей болезнью. В самую глухую пору ночи, когда весь дом погружался в летаргию сна, она не переставая молила не покидать ее. Затем затихала на минуту, прислушиваясь, очевидно, не ответят ли ей. Или она замолкала тоже из страха? Ее жалобы разбудили Омара. Никто на них не отвечал. Безмолвие сковало старый дом. Омар представил себе черноту, угрожающую, враждебную, давившую на все кругом, подступившую к самым дверям их каморки. Что-то огромное, безымянное притаилось во дворе. Издалека снова послышался голос бабушки. Она разговаривала сама с собой, чтобы позабыть об усталости; не о здоровой усталости сильных людей, а о бессилии старости. Ее угасающая мысль прокладывала себе дорогу, несмотря на страх, на боязнь, а главное на возраст.

В комнате Айни все спали. По-разному звучало в спертом воздухе дыхание людей. Кто-то время от времени охал во сне. То была Айни.

Из темноты донесся стон. Бабушка жалобно звала:

— Айни, Айни! — Чувствовалось, что она совсем обессилела. — Айни, доченька, ты оставила меня совсем одну. Что я такое сделала? Почему, Айни? Почему?

Голос звучал неуверенно, казалось, ему хотелось привлечь чье-то внимание, а это не удавалось. Никто не двигался в комнате. Все были погружены в сон, похожий на оцепенение. Такой сон обычно сражает бедняков, безжалостно набрасываясь на свою живую добычу, и переходит в бесконечно длящийся кошмар. Смертельная тоска, передававшаяся от старухи-бабки к внуку, создавала вокруг них глухую стену, неумолимо замкнутый мир.

Омар заранее знал, что произойдет наутро.

Бабушке относили поесть в одной и той же миске с отскочившей эмалью, на месте которой образовались большие черные звезды. Айни ставила миску у ног старухи: там была еда на целый день. Посудину эту никогда не мыли, и на ней образовался жирный осадок, присохший к краям в виде темной корки.

— Почему ты так кричала ночью? С ума ты сошла! — бранилась Айни. — Нет из-за тебя ни минуты покоя!

Бабушка ждала, пока дочь уйдет. Она вся съеживалась, боясь, как ребенок или собачонка, что ее прибьют. Согнувшись в три погибели, словно у нее была перебита спина, она сидела, положив голову на колени. Не меняя положения, она часто мигала и косилась на Айни. Омар садился на полу, у ее ног.

— Эй, мама! — орала Айни над ее ухом, подталкивая к ней миску. — Не видишь, что я принесла тебе поесть? А может быть, кушанье тебе не по вкусу?

Старуха не двигалась. Айни хватала миску, насильно поднимала голову бабки и совала ей под нос еду.

— Да, дочка, вижу. Почему ты так обращаешься со мной?

— На, ешь! — говорила Айни, бесцеремонно тряся мать, и бормотала сквозь зубы: — Отравиться бы тебе!

Не скрывая раздражения, бабушка брала миску отчаянно дрожавшей рукой и бросала ее на пол, под стул, на котором сидела. Айни отдергивала руку, и голова бабушки вновь падала на распухшие колени. У старухи не было сил держаться прямо; она навсегда сгорбилась, словно подрубленная.

Айни уходила, что-то ворча.

Убедившись, что дочери нет в комнате, бабушка осмеливалась приподнять голову, и взгляд ее голубых глаз останавливался на Омаре. От мальчика не ускользало, что она плохо отдает себе отчет в происходящем. Слабость мешала ей защищаться от грубых выходок Айни, и в ее затуманенном взоре сквозила крайняя беспомощность загнанного животного.

Голова старухи вновь падала на колени. Но в ее тусклом взоре вспыхивала живая искорка. Она замечала Омара. И радость от сознания того, что он тут, возле нее, подобно слабо мерцающему огоньку, рвалась к нему навстречу из глубины ее глаз.

— А, это ты, Омар? Никого у меня нет, кроме тебя.

Она говорила это в полусне. В последнее время бабушка ни на что не обращала внимания: только когда ей приносили поесть, она начинала проявлять признаки жизни. Голова повертывалась как на шарнире, рука тянулась к миске, поставленной у ее ног.

Старуха ощупью брала то, что могла ухватить, рот ее кривился и судорожно подергивался. Она ела, испуская стоны. На ее платье расползалось жирное пятно от остатков пищи, которую губы бабушки не могли удержать.