Большой марш - страница 8

Чурсин был человеком, что свои мнения составляют из готового, с полною во все верою, и его всегда сердили, раздражали такие вот, вроде Игоря, строптивцы, которые дерзают сомневаться, рассуждать. Выпендриваются – а чего? Умней всех хотят быть? Умней всех не станешь…

– И передатчиков таких нет, чтоб из ридикюля – и на тыщу километров… – сказал Игорь, помолчав с полминуты. – Лёнич, ведь правда нет? Лёнич! – окликнул он Говорушенко.

Ленька не был мыслителем и аналитиком, как Игорь, он был человеком действия. В школе из кружков предпочитал секцию бокса, в книги заглядывал редко – и то лишь из одних приключений, рассуждения, тем более отвлеченные, его совершенно не интересовали.

Сейчас действий не было никаких, и Ленька, пожевав хлеба, который сунула ему в карман мать, когда он уходил из дома, просто тихо существовал, сжавшись в комок на глине; колени его, обхваченные руками, были подтянуты к самому подбородку, склоненная набок светловолосая Ленькина голова белела в сумраке, точно пук льняной кудели.

– Гнилушенко, ты того, бодрей! Спать дома будешь, – скрипуче сказал Чурсин, воспользовавшись поводом проявить свое старшинство.

– А я и не сплю… – распрямляясь, отозвался Ленька грубовато, с вызовом, как всегда отзывался в школе на замечания.

– Он Говорушенко, – поправил Игорь.

– Не сплю, а только сон вижу… – язвительно подразнил Чурсин. К Леньке он испытывал еще меньше доброты, чем к Игорю, – так его настраивал тот против себя своими свободными манерами, расклешенными штанами и особенно привычкою цыкать сквозь зубы.

Луна выпросталась из вязкой мути над горизонтом, гасившей ее свет, и, загоревшись ярче, осветленно, повисла над землей геометрически ровным кругом – светло-оранжевая, в рябинах своих кратеров и цирков. Ее низкий стелющийся свет растекся по пустырю, розовато его окрасив; смутно заблестела сухая жесткая трава вокруг, глиняный вал вдоль траншеи отбросил неровную, зубчатую тень.

С появлением луны родилось легкое движение воздуха, пребывавшего в застылости: он тихо поплыл над полем волнами тепла и свежести, чуть колебля самые высокие и самые тонкие травинки, метелки полыни. Постепенно свежести становилось все больше, все ощутимей замечало тело ее касание.

– Не взял вот фуфайку, а зря… – сокрушаясь, проговорил Чурсин. – Ночь-то, похоже, прохладная будет…

– Ничего, утром солнце согреет! – беспечно откликнулся Игорь, устраиваясь поудобней на покатом бетоне трубы и даже испытывая удовольствие от наплывов свежести, омывавших лицо и грудь под рубашкой.

– Это тебе ничего, – ворчливо сказал Чурсин. – В твои годы и мне все нипочем было. А теперь вот ревматизм плеч. Мне студиться нельзя. Чуток простынешь – и все, крутить начинает, места себе не сыщешь и ночами не спишь…

Не подымаясь в рост, он по-стариковски неуклюже перебрался по глине к соседней трубе и сел в ее срезе, под защиту бетонных стенок, – там было теплее, из трубы еще не выдуло дневной нагретый воздух.

– Тишина какая… – проговорил Игорь, прислушиваясь. – И города совсем не слыхать. Тьма – и все. А раньше сколько огней…

– Ты гляди повнимательней, – перебил Чурсин. – На все стороны. А то вот так за разговорами и проглядим. Да с трубы слезь, торчишь на ней – за версту тебя видать. Гнилушенко чего делает, небось опять дремлет?

– Гляжу, гляжу… – подал Ленька недовольный голос.

Луна, ставшая из оранжевой совсем белой, латунной, слегка поблекла: на нее наплыла тонкая сквозистая облачная пленка. И сразу все небо стало темнее, гуще, глубже, обозначились звезды, которые были незаметны, пока луна блистала в полную свою мощь.

Игорь перебрался с голубовато-белой, словно бы испускавшей свой собственный бледно-фосфорический свет трубы на насыпь, в ее черную тень, устроился недалеко от Леньки, так, чтобы глазам было доступно и то пространство, что лежало за гребнем, по другую сторону траншеи.

– Еще, наверно, и одиннадцати нет… – быстро заскучав от тишины и бездеятельности, произнес Игорь, чтобы хоть чем-то разрядить скуку. – До чего ж это нудное дело – посты, караулы! Я раньше, когда часового видел, так думал – лафа, а не служба: стой себе – и никаких забот. А как мы у мостов подежурили неделю подряд, да еще однажды днем, на солнцепеке… Губы сохнут, тело от пота зудит. Река – вот она, под мостом, окунуться – один момент, тянет, прямо сил нету, а – нельзя, терпи…