Болтливая служанка - страница 8

«Величайшая глупость — закопать Гродьё в своем собственном саду. Мне следовало бы завернуть его в покрывало, припрятать где-нибудь в углу сада, а ночью вывезти подальше! Да, но легко сказать — припрятать! Припрятать где? А если бы эта идиотка обнаружила его во время уборки? Не мог же я, в самом-то деле, переносить Гродьё из комнаты в комнату по мере того, как она переходила бы по ним со своим пылесосом? А оставить его в глубине сада под простым покрывалом — нет уж, спасибо! Достаточно было бы порыву ветра приподнять уголок, войти соседу, бросить любопытный взгляд… В общем, закопать его было не так и глупо. Да, но по-хорошему стоило бы выкопать труп и избавиться от него: похоронить где-нибудь подальше, утопить, сжечь или растворить. Да, но все это ненадежно. Растворить в чем? В кислоте? В какой конкретно? Сколько ее понадобится и как ее раздобыть? В негашеной извести? Но тюрьмы полны простаков, слишком уверовавших — благодаря дрянным детективным книжонкам — в растворяющую способность негашеной извести. Сжечь? Как? Добрые старые времена Ландрю[6] миновали: водонагреватель и кухонная плита у меня на газу; я едва сумел сжечь его шляпу! Утопить? В Сене? Как трупы ни перевязывай, что к ним ни привязывай, рано или поздно они обязательно всплывут. А себя-то я знаю, я перевяжу его из рук вон плохо: я никогда не умел паковать. Я бабник, а не упаковщик. Значит, перезахоронить его где-нибудь подальше? В Венсеннском лесу? В лесу Сен-Жермен? А полицейские обходы? А как его перевезти?.. И потом, нет. Уж с самим собой надо быть искренним: к чему представлять себе, что я мог бы сделать, если я заранее знаю, что ничего такого не сделаю. Потому что в любом случае первым делом мертвеца пришлось бы выкапывать, а на это я никогда не решусь, что там ни говори. Это придется делать ночью… шорох лопаты в тиши потемок, в бледном свете луны, из земли появляются руки со скрюченными пальцами, лицо с остекленевшими глазами, с открытым ртом, полным земли… О нет. О нет. О нет Я себя знаю, после мне целую неделю снились бы кошмары! Нет! Гродьё останется там, где он есть. Главное — чтобы туда не сунулась полиция».

За время этого мысленного демарша, который, как и большая часть мысленных демаршей, вернул демарширующего в отправную точку, марш наземный привел Летуара к дому 44 по улице Марселя Эме. Зажиточный домик. Табличка золотыми буквами на черном фоне извещала:

Лифтом Летуар пренебрег: поднялся пешком, дабы укротить расшалившиеся нервы. Еще табличка — уже черные буквы на меди. Летуар позвонил, пытаясь представить себе Франсуазу. По телефону голос был молодой и мелодич… Дверь открылась.

Ноги как палки, серая юбка, деревянные бусы, угловатая физиономия, коротко стриженные волосы. Будто только что сбежала из казенного дома.

— Моя фамилия Юбло, — представился Летуар, пытаясь подавить разочарование, изумление и тревогу. Возможно ли, чтобы подобное существо могло, пусть даже с десяток лет назад, сделать карьеру в розовато-сладострастной хореографии? — Сегодня утром я по телефону договорился о встрече…

— Сюда, пожалуйста, — сказало существо, открывая дверь в маленькую приемную. — Мадемуазель Мартеллье сию минуту примет вас…

Летуар уселся и принялся листать женский журнал. Фотография пациентки, которой вибромассировали ягодичную область, придала его мыслям упруго-мягкую опору: итак, все хорошо, беглянка из казенного дома — всего лишь секретарша. А наличие секретарши указывает на состоятельность работодательницы.

Открылась другая дверь, и появилась пара таких ножек, что Летуар подивился, как каждая из них, сама по себе уже полное совершенство, могла найти другую себе под стать.

— Господин Юбло? Франсуаза Мартеллье, к вашим услугам. Входите, прошу вас.

Летуар поднялся. У него потекли слюнки. Да тут не только ножки! Какая линия бедер и крупа! Какова талия и грудь! И над всем этим в качестве хоть и необязательного, но приятного дополнения — весьма недурная головка с волосами цвета красного дерева и с глазами цвета морской сини.