Болтун [СИ] - страница 7

Бог калечил бога по просьбе, исходившей из уст бога. К тому времени, как все окончательно запутались, профессия достигла своего рассвета, и множество фургончиков разъезжало по стране.

Мой отец мог быть охарактеризован твоими собратьями, как сохранный. Ваши категории не имеют настоящей ценности и значимости, потому как сконструированы для того, чтобы приравнять нас к вам. Тех из нас, чье мышление вы понимаете лучше, называют сохранными, как будто мы нечто потеряли. Однако безумие не отсутствие, а присутствие. Впрочем, мы с тобой озабочены не вопросами идентичности, по крайней мере не идентичности моего отца. Словом, у него было определенное маниакальное обаяние, позволявшее ему работать коммивояжером, послом доброй воли от мира успокоения и благодати. Я помню его взвинченным, громким и чрезвычайно веселым человеком. Он нравился и не нравился людям одновременно, в нем было нечто их вытесняющее, но оно же и привлекало внимание. У него был удивительно красивый смех. Вероятнее всего, отец был именно таким, по крайней мере так он описан в давних письмах моей сестры, скрашивавших мне войну. Благодаря отцовскому ремеслу, моя мать могла позволить себе роскошь, которую ты, вероятнее всего, не оценишь. Она никогда не работала. Но у нее, безусловно, было дело ее жизни, без которого всякий человек вянет, в каком благополучном состоянии ни находился бы. Моя мать была председателем Клуба Ненастоящих Женщин. Она считала себя куклой и полагала, что мы живем в искусственной реальности, кукольном домике. Наверное, у тебя хоть однажды бывало такое чувство — мир кажется фальшивым, стены слишком ровными, а собственная жизнь слишком правильной, но в то же время подчиненной законам, которых ты не понимаешь.

Это потому, что ты только игрушка в руках того, кто играет. Мама была очень близка к истине, но мудрость, к которой она пришла, не интересовала ее. Лучшая подруга моей матери утверждала, что ее внутренние органы состоят из стали. Вместе они придумали собрать тех, кто им подобен. Женщины-волчицы, женщины, одержимые призраками, женщины, которых собрали из деталей и женщины, сотворенные из огня. У них было нечто общее — ни одна из них не признавала себя настоящей. Согласно моему мировоззрению ни одна из них и не была. В конце концов, бог дал нам высшее знание о себе самих.

Ты так любишь вежливость, моя Октавия, так что тебе будет небезынтересно узнать, что и в Бедламе есть свой этикет. Указывать на то, что чужое безумие — глупость, это дурной тон. Для меня моя мать и была куклой. Думаю, она никогда и никого не любила. Просто не знала, как это делается. У нее была идеальная жизнь, столь же красивая, сколь и пустая.

Много позже, когда наша дочь играла с куклами, я вспоминал о ней. Думаю, это может служить подтверждением правдивости моих слов. Да и Хильде никогда не лгала мне. В период, который интересует нас с тобой, ей было четыре года, она не помнила, как ее зовут и большей частью пребывала в собственных воспоминаниях. Хильде жила двумя жизнями, одной, располагавшейся на стреле времени конвенционально, и другой для остальных являвшейся прошлым.

Только вот для нее две эти разнесенные во времени точки обе были настоящими, реальными и значимыми. Оттого она помнила очень хорошо, лучше всех.

Я всегда мог к ней обратиться, потому что я с детства не умел думать о мире, как о чем-то линейном, в том числе и воспоминания мои были разрозненными и разбитыми.

Мы с Хильде крепко дружили, мне нравилось заботиться о ней. И хотя наша мать давала ей всю возможную заботу, такую гипертрофированную, словно мамой играла маленькая девочка, она никогда не была с Хильде теплой. Она говорила с ней, читала ей книжки, но ты легко вспомнишь, как важно совсем маленьким детям быть не просто существующими, но значительными.

Мне хотелось дать Хильде эту значительность, оттого мы всегда ходили втроем, я, она и мой пес Оттон.

Можно сказать, что Оттон был самым нормальным членом нашей семьи. Это был пес с золотистой шерстью, на солнце отливавшей в рыжину. У него были умные, добрые глаза и язык, похожий на розовую ленту, которой мама украшала волосы. К тому времени, как я стал достаточно взрослым, чтобы наше общение доставляло удовольствие обоим участникам, Оттон уже был старым псом. Думаю, он был старше меня лет на десять. И что для меня было самой юной порой жизни, ее весенним рассветом, для него было осенним закатом. Для собаки он прожил долго, примерно восемнадцать лет, и до последнего дня сохранял бодрость духа и тела. Безо всякого сомнения счастливы те, кому удалось прожить жизнь так.