Борьба за мир - страница 28

Передав все это, она пугливо посмотрела на Ермолая, уверенная, что на него ее рассказ произведет страшное впечатление. Ермолай Агапов поднял голову.

— Значит, убралась Москва-то. Это хорошо: детям и женщинам ненадобно быть под огнем. А то, что те болтают, — брехня. Красная гвардия, — он все еще называл Красную Армию по временам гражданской войны Красной гвардией, — Красная гвардия покажет им Москву — пятки засверкают.

Все это Ермолай Агапов произнес так, что у Татьяны разом пропал ужас, и она, еще внимательнее посмотрев на старика, произнесла:

— Какая у вас вера большая.

— А как же? Я ведь много лет прожил на земле, и всякое у меня было: жене не верил, детям не верил, друзьям не верил, а в народ всегда верил.

— А вот теперь? Ведь они боятся Ганса.

— Это не боязнь, дочка, — Ермолай Агапов смолк, еле слышно похрустывая мертвым снегом под ногой.

В этот миг из кустарника выскочил заяц. Как ошалелый, он кинулся сначала в одну, потом в другую сторону и со всего скока сел почти рядом с Ермолаем. Сел и выпученными, как горошины, глазами глянул в кустарник. Из кустарника показалась тонкая, длинная лисья голова. Заяц шарахнулся.

— Ух ты! — крикнул ему вдогонку Ермолай, и чуть погодя: — Видала? Заяц и то как жить хочет: от лисы-то к нам сиганул… А честный человек, который своим трудом хлеб добывает, ой, как жить хочет. Жулик, прохвост — тому жизнь ломаный грош. А мы сладко жили, с достоинством: мужик впервые стал гражданином. Понятно тебе это? Ну вот и копай тут. Полюбил мужик жизнь, а ему смерть несут. Нежданно, негаданно.

— А не будет так, как с Савелием Раковым?

Ермолай Агапов чуть подумал.

— Осудить человека — дело легкое. Понять — дело трудное… Давно я его знаю: одногодки мы и друзья были большие. А вот теперь. Ты приглядись к нему. Бац-бац человека по голове — легко. А может, у него линия. У меня своя линия, у него своя, у тебя своя — это капельки. А дождь тоже ведь капельками падает, а какие потоки бывают. — Дед помолчал и вдруг настойчиво потребовал: — Ты вот что, у пса тогда выпроси мне разрешение — на богомолье я хочу сходить. — Глаза у него загорелись искорками ребяческого озорства, и он тише добавил: — На богомолье… В Брянские леса, к партизанам… что ему, псу, не полагается знать.

— Ох, как мне это трудно — улыбаться, просить.

— Трудно? Еще бы. Но ведь хуже — прямо-то в лоб бить, когда еще рука коротка: по воздуху кулаком шарахнешь — и все. Потому хитрить надо до тех пор, пока рука до лба не дотянется. Дотянется — тут и шарахни.

Горы иногда рушатся сразу — в один час, в один миг…

В тот день, к вечеру, когда вся семья Замятиных вернулась домой, Елена Ильинишна — она всю дорогу молча плакала — сняла со стены календарь и сорвала двадцать первое июня.

— А двадцать второе не трогайте — это память о Санечке.

— И чего ты выдумала? Ну-ка я его сожгу, численник твой, — прорвался Иван Кузьмич, всю дорогу ласково утешавший жену.

Но Елена Ильинишна посмотрела на него так, как будто он делал что-то самое пакостное, и, собрав вещи Сани, словно провожая его куда-то, сложила их в уголке, рядом со своей кроватью.

Леля вмешалась, решив поддержать Ивана Кузьмича.

— Какие глупости, мамаша: все равно так моль съест.

Иван Кузьмич круто повернулся к Василию и, глядя на сноху, крикнул:

— Уйми!

На следующий день, поздно вечером, когда дети уже спали, призвали в армию и Василия. Мать снова заплакала. Она посадила сына рядом с собой, склонила его голову на колени и, разбирая волосы, тихо проговорила:

— Васенька! И взрослый ты — знаю, свои дети у тебя. Да ведь для моего сердца ты все равно маленький. Побереги себя, родной мой. Не трусости от тебя требую. Нет. Храбро побереги.

Иван Кузьмич хотел было молча расцеловаться с Василием, но, поцеловав, сказал:

— Ступай! И везде помни, какая власть инженера тебе дала. О ребятишках не думай — сберегу.

Сын посмотрел глубоко в глаза отцу, думая о чем-то очень далеком.

— Детей сбережешь — уверен. Но и то сбереги, что ждут термисты.

— Зря печалишься, — и отец легонько подтолкнул сына, как бы говоря: «Иди».

Леля завыла, повисла на шее мужа.