Бородино - страница 10

зелень. Секрет был прост: он сеял пшеничные зерна, бессознательно имитируя ван-гоговского „Сеятеля“, правда, еще через несколько недель ему приходилось мириться с тем, что всю его забаву с бурым и зеленым перечеркивала зима, растянув над возделанным полем белое покрывало, словно призывая глаза к покою, по крайней мере на несколько недель, после чего здесь начиналась настоящая оргия красок, предстающая отдохнувшим глазам вокруг вновь обретенного прямоугольника, покрытого нежной зеленью, и все это была прелюдия к победоносному круговороту», — сказал Баур, профиль которого на фоне гаснущего неба напоминал вырезанный ножницами силуэт. Полувальмовая крыша дома Баура отливала перламутром. По Амрайну разносилась барабанная дробь.

Поленница у северной стены дома в основном состояла из сливовых поленьев — на дрова порубили сливу, пораженную древесным грибком, который вредил дереву последние два-три года: ветки сделались ломкими, листья и плоды становились все мельче и мельче, сказал Баур. А ведь он мастерски завалил его, это дерево: обнажил боковые корни вокруг ствола, обрубил их топором и потом только свалил дерево с помощью веревки, привязанной к верхушке. Когда дерево упало и обнажились мощные стержневые корни, оказалось, что они полностью изъедены грибком, а ведь это и была причина, почему сливу непременно надо было убрать. Если бы он его просто спилил, сказал Баур, оставалась бы, кроме того, опасность, что крестьянин во время сенокоса наткнется на пень.

Ему было жаль этого дерева, ведь более полувека назад он срывал с него спелые сливы; иногда целыми днями, как говорится, торчал под ним, прислушиваясь к местности, правда, ничего особенного не слышал, потому что в ту пору здесь находились только дома акушерки, почтальона и мужчины с пегой окладистой бородой. Соседней фабрики тогда еще не было. Здесь, в основном, заготавливали сено для коров, потому что на клочке земли под названием «треуголка» росла всего одна яблоня — золотой ранет, а клочок этот Бенно взял в аренду у одного землевладельца. На соседнем поле, отделенном от «треуголки» ручейком, когда-то стоял лен. Когда лен однажды зацвел, синими такими цветами, Баур нарвал себе букет. Хозяин этого поля нажаловался тогда его матери, что, впрочем, не избавило Баура от пристрастия к голубому цветку.

Однажды во время игры одна девчонка улеглась в боковую борозду на этом поле. Тогда он принес в ладонях воды из того самого ручейка, что отделял льняное поле от «треуголки». Эту воду он вылил девочке на венерин бугорок; а брат этой девочки, помнится, все играл своим париком, стоя на перроне в Амрайне, когда служил в армии, десятилетиями позже, разумеется, проговорил Баур, повернув лицо к угасающему небу, и так замер на некоторое время — вид его чем-то напоминал старую фотографию.

Он был дитя природы, не иначе, сказал про себя Баур, вновь поворачиваясь ко мне, поэтому вновь почувствовал себя в своей тарелке только тогда, когда в поте лица своего стал возделывать фруктовый сад. На это же указывает и его увлечение Торо, Генри Дэвидом Торо, который построил себе в лесу хижину, на берегу озера, чтобы годами наблюдать за рыбами, травой, кленом, белкой, землеройкой, лисой, совой, снегом, ветром, молнией, льдом. Причем свои наблюдения он описал и сделал это до того удачно, что книга являет собой захватывающее чтение даже в переводе. Баур все время испытывает тягу к такому образу жизни, но редко может себе позволить помечтать об этом. Ведь так всегда: именно тем, что тебе близко, ты, по странному стечению обстоятельств, с легкостью пренебрегаешь. Именно так происходит у него с «Войной и миром» Толстого: всю жизнь — и всегда это происходило осенью — он испытывал отчетливую потребность в этой книге, но только минувшей зимой ему довелось эту потребность удовлетворить.

Тем временем мы зашли в садовый домик. Стояли оба, опустив руки по швам, взгляды устремлены на Юрские горы. Было уже совсем холодно. Что нас действительно объединяет, произнес Баур, так это, видимо, любовь к Востоку, я имею в виду славянские народы. Приходится признать, сказал он, что Россия для него воплощает страстную тоску по родине, возможно потому, что она такая большая — и такая истерзанная. Он считает, что на земле мало народов, которые столь самодостаточны. А те деформации, которые они испытывают сегодня, те непостижимые, бессмысленные деформации — они чем-то напоминают инфекционные заболевания, их просто нужно пережить, они — вроде насморка.