Бородинское поле - страница 4

- Наполеон тоже до Москвы дошел, а чем кончил? - заметил Трофим Иванович. - Россия - она не такой кусок, чтоб запросто проглотить. Нет, подавится. Как Наполеон.

- У Наполеона, папа, не было танков и самолетов. А этот Москву бомбит, - возразила Варя. - Почти каждую ночь налеты.

- Ну и что? А Москва, как стояла, так и стоит, - в волнении парировал Трофим Иванович. Худое лицо его зарумянилось, узкие, со вздувшимися венами руки задрожали. - Стоит и стоять будет! - пригвоздил накрепко. Прибавил в запале: - И над Москвой он не летает. Кишка тонка. Разве что ночью, в потемках, как вор, пытается. А не может. Потому как бьем.

- А бомба на Моховой, - напомнила Варя. - Представляешь, Глеб, в самом центре, у стен Кремля, падает огромная бомба.

- И Белорусский вокзал бомбил, - вставила мать. Она стояла возле стола, скрестив на груди свои маленькие сухонькие руки. - Уж и пожар был, какой пожар - жуть! От нашего дома было видно. Дым клубами, черный-черный, ну прямо аспид, и пламя…

- Цистерны с бензином горели, - пояснил Трофим Иванович. - Отдельные самолеты прорываются. Не без того - война есть война.

- Все это понятно - война разрушает, - скромно отозвался молчаливый архитектор. - И все-таки разум протестует. Страшно за памятники культуры. Взрывная волна снесла скульптуру у Большого театра. А могло и здание превратиться в руины. Или на Моховой. Ведь рядом - Кремль. А недавно огромная бомба упала у Никитских ворот. Мы с Дмитрием Никаноровичем - это мой начальник - сразу выехали к месту взрыва. Представьте себе воронку глубиной пять метров! Памятник Тимирязеву отброшен далеко в сторону, скульптура повреждена.

- Это тот самый Дмитрий Никанорович, который не отпускает Олега на фронт, - сказала Варя Глебу.

Олег засмущался и, будто оправдываясь перед Глебом, сказал:

- Все, договорились. На днях закончим маскировку основных ориентиров столицы, и я ухожу в ополчение. Дмитрий Никанорович дал слово, что больше не будет возражать.

- И я с тобой, - всерьез сказала Варя. - Лучше на фронт, чем рыть противотанковые рвы. Представляешь, Глеб, с утра до вечера, не разгибая спины. Каково без привычки: вон - руки в мозолях до крови. - Она положила на стол свои узкие, тонкие руки. На ладонях действительно были мозоли.

- Ну а как же, дочь, иначе? - сказал Трофим Иванович. - Кто-то должен. Недаром говорится и в песне поется: идет война народная, священная война.

- Да я не о том, папа. Я на фронт хочу, воевать.

- Сиди уж, фронтовичка. Не видели тебя на фронте, - сокрушенно проговорила Вера Ильинична. Она знала, что дочь говорит всерьез. - Кончишь свой трудфронт, тогда к Борису Всеволодовичу в госпиталь пойдешь милосердной сестрой.

Борис Всеволодович Остапов - известный столичный хирург - действительно предлагал своей невестке работать в его госпитале, пока идет война. Но Варя почему-то решила, что в госпитале слишком мирные дела, а она, только что получившая диплом об окончании Института востоковедения, владеющая французским и турецким языками, считала, что если уж работать на оборону в это трудное время, то работать там, где рвутся снаряды и свистят пули. Главное, считала она, бить проклятого врага.

- Я видела на крышах домов в Москве у зенитных пулеметов девушек, - продолжала Варя, - Глеб, как ты думаешь, могу я тоже быть пулеметчицей?

- Можешь, сестра, только сначала траншеи и противотанковые рвы нам приготовь, - шутливо ответил Глеб. - Вы где сейчас копаете?

- Под Можайском, - ответила Варя.

- Мм-да… - Глеб покачал коротко стриженной головой, сдвинул темные брови, вздохнул. - Московская область. Мм-да… - Озабоченно сказал: - Однако далеко намерены пустить.

- Бородино, - коротко произнес Олег, и синие жилки на его висках напряглись.

- Вот и я говорю: будет им второе Бородино, - сказал Трофим Иванович. - Будет. Попомните мое слово.

Его оптимизм не казался наивным, потому что в словах, в том тоне, каким произносились эти слова, звучала какая-то гранитная убежденность, железная готовность стоять неприступной скалой и не просто умереть в жестоком поединке, а выстоять и победить.

Вера Ильинична, стоя в сторонке, не спускала полного обожания взгляда с Глеба, ее первенца, радости и надежды ее, и светились в теплом материнском взоре очень сложные чувства: нежная любовь и тревога, жалость и гордость и еще та бездонная скорбь, которую рождали думы о загубленной Глебовой семье, о погибших внучке и невестке. "Вот и остался, горемыка, одинешенек, - думала она, сдерживая подступавшую слезу. - Да еще сынок сиротка, тоже военный, внучек мой единственный, Славочка". И задала она Глебу тот вопрос, который давно ее волновал, тяжелым камнем лежал на сердце: