Боярыня Морозова - страница 49
Авторы «Уложения», князья и думные дьяки, показали себя знатоками духа, быта и народной жизни.
«А будет который сын или дочь… отца и мать при старости не учнет почитать и кормить… и таким детям за такие их дела чинить жестокое наказание, бить кнутом же нещадно и приказать им быти у отца и у матери во всяком послушании безо всякого прекословия, а извету их не верить. А будет который сын или дочь учнут бити челом о суде на отца или матерь, и им на отца и на матерь ни в чем суда не давати, да их же за челобитие бить кнутом».
Авторы «Уложения» выказывают себя справедливыми. Вот, к примеру, статья 279: «А буде у кого на дворе будут хоромы высокие, а у соседа его блиско тех высоких хором будут хоромы поземныя. И ему из своих высоких хором на те ниския хоромы соседа своего воды не лить и сору не метать. А будет он на те ниския хоромы учиет воду лить или сор метать… и у него те хоромы (высокие) отломати, чтобы впредь соседу от него никакова насильства не было».
Но стоит заглянуть в статьи «Суда о крестьянах» или в статьи «О посадских людях», сразу же становится ясным: князья-законники пишут законы, удобные себе, крестьяне для них всего лишь имущество: «Беглых крестьян и бобылей, сыскивая, свозити на старые жеребьи, по писцовым книгам, с женами и с детьми и со всеми их крестьянскими животы без урочных лет».
Столь же суров княжеский закон и к посадским людям: «А которые московские и городовые посадские люди были в посадском тягле и стали в пушкари, и в затинщики, и в воротники, и в кузнецы, и в иные во всякие чины, и тех, по сыску, всех имати в тягло».
Триста пятнадцать подписей скрепило новое русское право, и право это было крепостническое.
«Уложение», по которому надлежало жить, уместилось на свитке длиною в 434 аршина.
Закон собором утвержден, Богом и всем миром: трудитесь, плодитесь, любите Господа и самих себя. Народ затаился, но толки о царе, о его любимцах шли опасные. «Алексей молодой! – говорили люди, которые и сами не знали, чего хотят. – Царь глядит в рот Морозову и Милославскому. У Борьки с Илюшкой вся власть, они всем владеют, и царь это знает. Знает и молчит».
Бориса Ивановича Морозова стрельцы сговаривались утопить на Крещенье в Иорданской проруби.
Заговор открылся. Якова Куденетовича Черкасского и Никиту Ивановича Романова от всех дел отстранили. Шустрых стрельцов отправили охладиться в Сибирь.
Но московский гиль, как летучую заразу, разнесло по Русской земле во все стороны.
Бунт полыхнул в Сольвычегодске, потом в Устюге. Уж очень все по-русски деялось.
Стольник Приклонский собирал в Сольвычегодске деньги на содержание ратников царя. Посадские люди по обычаю дали стольнику взятку, чтоб поменьше заплатить. А тут гиль в самой Москве, царь казнил тех, на кого народ указал.
У Приклонского взятку отняли.
В Устюге московского сборщика податей убили. Грабить так грабить. Разорили дворы богатых людей, очистили от добра дом воеводы. Воеводой в Устюге был родственник Ильи Даниловича Милославского.
Из Москвы со стрельцами явился князь Иван Ромодановский. Зачинщиков мятежа повесил, посад прижал, брал взятки – и немалые.
В Новгороде бунтарей утихомиривал митрополит Никон. В Софийском соборе проклял зачинщиков гиля. Народ толпами пошел на митрополичий дом. Никон бесстрашно вышел к людям с уговорами, но его ударили в грудь и поучили кулаками и палками.
Остался жив.
Всполошный колокол Пскова в 1650 году поднял народ на великое несмирение. Несколько месяцев город-крепость жил по своей воле, не по царской. С царевым воеводой бился насмерть.
Но война не жизнь – геройство, а люди жить хотят. Город выдал своих героев царским воеводам. Мир воцарился.
Чтоб не казниться, обелить собственную подлость, героев назвали злодеями. Злодеев на виселицу – они плохие, хорошие стали жить-поживать, добра наживать. Ну а то, что не так хочется, а как царь велит… Что поделаешь, отцы тоже так жили.
Неведомо, отвечают ли цари Богу за царствование, за рабство православного народа. Что для царя – грех?
Но вот как жизнь распорядилась. На другой год после бунта, названного в Москве Соляным, царь с царицей и с младенцем царевичем Дмитрием Алексеевичем – а ему года не было – на корабле ходили молиться в Кириллов-Белозерский монастырь.